Марио Льоса - Вожаки
— Мне было невыносимо, что он ходил за мной по пятам, — бормотала Леонор. — Он целыми днями был у меня за спиной, словно тень.
— Это моя вина, — сказал Давид с горечью. — Отпускать в поле женщину одну опасно. Я приказал ему присматривать за тобой. Я не должен был доверять индейцу. Все они одинаковы.
— Давид, он мне ничего не сделал, — воскликнула Леонор. — Поверь мне, я говорю правду. Спроси у Камило, он знает, что ничего не было. Поэтому он и помог ему скрыться. Ты разве не знал? Да, помог. Я просто хотела избавиться от него, поэтому выдумала эту историю. Камило все знает, спроси у него.
Леонор вытерла щеки тыльной стороной ладоней. Подняла одеяло и накинула его на плечи. Казалось, будто она избавилась от кошмара.
— Поговорим об этом завтра, — сказал Давид. — Сейчас мы устали. Надо поспать.
— Нет, — сказал Хуан.
Леонор заметила брата возле себя: она и забыла, что Хуан тоже был в комнате. Он был хмур, крылья носа раздувались, как ноздри Споки.
— Сейчас ты повторишь то, что сказала. — Голос Хуана звучал странно. Повторишь, как ты нас обманула.
— Хуан, — сказал Давид. — Надеюсь, ты ей не поверишь. Она обманывает именно сейчас.
— Я сказала правду, — завыла Леонор; она смотрела то на одного, то на другого. — В тот день я приказала ему оставить меня одну, а он не захотел. Я пошла к реке, он за мной. Я даже не могла спокойно искупаться. Он стоял, смотрел на меня исподлобья, как животное. Тогда я пошла и рассказала о том, чего не было.
— Подожди, Хуан, — сказал Давид. — Ты куда? Подожди.
Хуан повернулся и направился к двери; когда Давид попытался остановить его, он взорвался. Как одержимый, начал сыпать оскорблениями: обозвал сестру шлюхой, а брата подлецом и деспотом, с силой оттолкнул Давида, который хотел преградить ему дорогу, и опрометью выскочил из дома, извергая поток оскорблений. Леонор и Давид из окна видели, как он во весь дух бежит через поле, голося, как сумасшедший, видели, как он вбежал в конюшню и почти тут же вылетел оттуда как раз на Эль Колорадо. Норовистый конь Леонор послушно поскакал в направлении, указанном неопытными руками, державшими поводья; элегантно делая вольты, меняя шаг и помахивая светлыми прядями хвоста, словно веером, он доскакал до края дороги, которая вела через горы, ущелья и обширные песчаники в город. Тут он взбунтовался. Внезапно встал на дыбы и заржал, сделал поворот, словно балерина, и примчался обратно в поле.
— Он его сбросит, — сказала Леонор.
— Нет, — сказал Давид. — Смотри внимательно. Хуан его сдерживает.
Многие индейцы вышли к воротам конюшен и удивленно наблюдали за младшим братом, который абсолютно уверенно держался на коне, яростно бил его каблуками под брюхо и одновременно кулаком по голове. Раздраженный ударами, Эль Колорадо метался из стороны в сторону, становясь на дыбы, подскакивал, на несколько секунд пускался в головокружительный бег и резко останавливался, но всадник, казалось, сросся с его хребтом. Леонор и Давид видели, как он то появляется, то исчезает, невозмутимый, словно самый бывалый укротитель, и, замерев, стояли молча. Внезапно Эль Колорадо устал: пригнул свою изящную шею к земле, словно стыдясь, сник, тяжело дыша. В этот момент показалось, что он возвращается: Хуан направил коня к дому и остановился перед дверью, но не спешился. Словно вспомнив что-то, развернулся и мелкой рысью поскакал к постройке, которая называлась Ла Мугре. Там он одним прыжком соскочил на землю. Дверь была заперта, и Хуан сбил замок ударом ноги. Затем закричал индейцам, которые были внутри, чтобы те выходили, что наказание для них закончилось. Потом медленным шагом вернулся к дому. В дверях его ждал Давид. Хуан казался спокойным; он был мокрым от пота, а в его глазах читалась гордость. Давид подошел к нему и, взяв за плечо, ввел в дом.
— Пойдем, — сказал он ему. — Выпьем по глоточку, пока Леонор будет лечить твои колени.
ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ
На секунду он задержал дыхание, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, и сказал скороговоркой: «Я тебя люблю». На его глазах она мгновенно залилась краской, словно ее ударили по щекам, таким матово-бледным и нежным. С ужасом он ощутил, как им овладевает растерянность, сковывает язык. Ему захотелось убежать и покончить со всем. Мягкое зимнее утро вызывало у него глубокое уныние, которое всегда в решающие моменты лишало сил. Несколько минут назад, кружа в шумливой толпе по Центральному парку в Мирафлоресе,[28] Мигель еще повторял себе: «Вот сейчас, только дойдем до авениды Пардо[29]… Теперь решусь… Если бы ты знал, Рубен, как я тебя ненавижу!» И раньше, в церкви, когда он, разыскивая взглядом Флору, обнаружил ее возле одной из колонн, а затем пробирался к ней, работая локтями и не извиняясь перед сеньорами, которых толкал, наконец оказался рядом и тихо поздоровался, его непрестанно преследовали все те же слова, что бормотал на рассвете, лежа в постели и дожидаясь наступления утра: «Выхода нет. Я должен сделать это сегодня. Утром. Погоди же, Рубен, даром тебе не пройдет». А накануне вечером он плакал, узнав о ловушке, заплакал впервые за много лет. Люди еще гуляли в парке — авенида Пардо пустовала. Они шли по бульвару под фикусовыми деревьями с высокими пышными прическами. «Надо торопиться, не то все пропало». Он незаметно огляделся по сторонам: вокруг никого нет — можно попробовать. Медленно протянув пальцы, он дотронулся до ее руки оказывается, его ладонь повлажнела от пота. Он взмолился в душе: пусть случится чудо, пусть унижение кончится. «Что я ей скажу, — думал он, — что скажу?» Она отдернула руку, и у него мелькнула мысль, насколько он смешон и беспомощен. Все красивые фразы, продуманные и вызубренные накануне, полопались как мыльные пузыри.
— Флора, — пробормотал он, — я столько времени ждал этой минуты. С тех пор как с тобой познакомился, я только о тебе и думаю… Я полюбил впервые… Честное слово, я никогда не встречал такой… как ты…
Опять в мозгу пустота, что-то неясное, расплывчатое. Кулаки стиснуты до предела, ногти уже, кажется, упираются в кость. Но он продолжал выжимать из себя слова, еле ворочая языком; поминутно останавливаясь, постыдно заикаясь, он все старался выразить свою безрассудную, всепоглощающую страсть, пока не заметил, что они дошли до площади авениды Пардо. Тогда он с облегчением смолк. За площадью, между вторым фикусовым деревом и третьим, жила Флора. Они остановились и посмотрели друг на друга. Щеки Флоры еще горели, глаза от волнения поблескивали. Мигель в полном отчаянии должен был признаться, что еще никогда она не казалась ему столь прекрасной: под локонами, подобранными голубой лентой, виднелись шея и уши, два малюсеньких, ювелирно выточенных вопросительных знака.
— Послушай, Мигель, — сказала Флора, голос ее звучал мягко, певуче, однако непреклонно, — сейчас я ничего не могу тебе ответить. Но моя мама не хочет, чтобы я ходила с мальчиками, пока не окончу колледж.
— Все мамы всегда твердят одно и то же, — настаивал Мигель. — Да и откуда она узнает? Мы будем встречаться, как ты скажешь, пусть только по воскресеньям.
— Я отвечу тебе попозже, сначала мне надо подумать, — произнесла Флора, опуская глаза. И через секунду добавила: — Прости, но теперь мне надо идти, уже поздно.
Страшная усталость, расползавшаяся по всему телу и расслаблявшая, охватила Мигеля.
— Ты на меня не сердишься, Флора? — спросил он жалобно.
— Ну что ты! — живо ответила она. — Не сержусь.
— Я буду ждать сколько захочешь, — сказал Мигель. — А до тех пор мы будем видеться, да? Пойдем в кино сегодня днем, хорошо?
— Сегодня днем я не могу, — отказалась она по-прежнему мягким тоном. Меня пригласила Марта.
Казалось, горячая струя обожгла Мигеля — так больно отозвался в нем этот ответ, которого он, правда, ждал и который тем не менее показался столь жестоким. Значит, верно то, о чем в субботу зловеще прошептал ему на ухо Папуас. Марта оставит их наедине — это ее обычная тактика. А потом Рубен станет обстоятельно рассказывать своим друзьям, грифам — столь гордо они себя прозвали, — как вместе с сестрой он, Рубен, составил план действий, наметил место и час. А Марта в награду за услугу потребует себе право подглядывать из-за шторы.
— Ну не надо, Флора. Пойдем на дневной сеанс, как собирались. Я не буду говорить тебе про это. Обещаю.
— Не могу, правда, — сказала Флора. — Я должна пойти к Марте. Она приходила вчера и звала меня. А потом мы погуляем с ней в парке Саласар.
И в этих последних словах он не уловил и тени надежды. Некоторое время он смотрел туда, где под величественным сводом фикусовых деревьев исчезла ее хрупкая фигурка. Можно вступать в бой с любым противником, но только не с Рубеном. Он припомнил имена девочек, которых Марта приглашала к себе по воскресеньям. Уже ничего нельзя поделать, он побежден. И снова перед его глазами возникла картина, помогавшая ему прийти в себя всякий раз, когда он терпел поражение: появившись издалека, из черных клубящихся туч, он, Мигель, маршировал во главе колонны кадетов Морской школы,[30] направляясь к воздвигнутым в парке трибунам, а с трибун ему аплодировали солидные господа в цилиндрах и дамы, сверкающие драгоценностями; на аллеях толпился народ, мелькали лица его друзей и врагов; все в восхищении следили за ним, у всех на устах его имя. В синей форме, набросив на плечи просторный плащ, Мигель шагал впереди, глядя куда-то вдаль. Вот он поднял шпагу, салютуя, и повернул голову на пол-оборота: в центре трибуны стояла Флора, улыбалась. А за углом сиротливо приткнулся Рубен; оборванный, жалкий, пристыженный, — бросив на противника быстрый презрительный взгляд, Мигель продолжал маршировать, пока не исчез…
