Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
– Все вокруг расцветает, – говорит он, – ты хочешь быть такой, как все.
– Что я могу сделать для вас, мадам?
Боже правый! Веркоу! Что случилось? О... труды директора не пропали даром! Он тратит массу времени на этого мальчика! В классе, на игровой площадке, на террасе. Мягкость и настойчивость явно приносят плоды. Более ощутимые, чем мое стародевическое недовольство.
– Простите?
Мистер Веркоу впервые осквернил своим присутствием мой класс, где я сейчас смачиваю песок водой, предварительно смочив мозги бренди.
Молчит. Подумать только, Поль Веркоу не знает, что сказать! Никогда в жизни я не видела такого растерянного голубоглазого ребенка. Новичок Поль Веркоу. Мне стоит больших усилий не потрепать его по подбородку и не спросить: «Что случилось, что случилось, малыш?» Но когда я наклоняюсь, его взгляд, как уже бывало, проскальзывает в низкий вырез моего халата, и ребенок мгновенно превращается в мужчину. Внезапно меня охватывает ярость, и я выпрямляюсь.
– Вы можете взять мои баскетбольные команды «А» и «Б» и провести с ними тренировку. Как раз сейчас они ждут меня на площадке. Ждут на площадке!
Он уходит, а я прикладываю руку к пылающей шее. Кто я такая? Кто он такой? Кто мы такие? Ребенок и учительница или мужчина и женщина? Как может милая, трезвая... я хочу сказать – почти трезвая... учительница, как может старательная, добропорядочная учительница приготовительного класса начинать день с такой ссоры? Нужно попросить директора избавить меня от посещений этого человека!
Тем не менее я обязана ему помогать. Я должна внести свою лепту в дело подготовки молодого учителя. Директор сказал, что старший инспектор сказал, что каждый из нас должен иметь определенные обязанности. Делиться опытом, проводить открытые уроки и подавать пример. Конечно, ни директору, ни старшему инспектору незачем напоминать сорокачетырехлетней женщине об элементарных правилах поведения. Но если бы даже у меня хватило времени и терпения или, вернее, стойкости, чтобы учить Поля, чему бы я могла его научить? Моим методам? Честно ли тащить молодого учителя в клоаку вслед за собой? В забвение вслед за собой?
Что я могу для вас сделать, мадам, – не так мало! Вы можете перестать заглядывать в вырез моего халата. Можете перестать интересоваться моим телом под халатом. Видит бог, я ношу достаточно просторный халат. Какое вам дело до моего низкого выреза? Он низкий, потому что мне жарко из-за печки, из-за солнца, из-за детей! Не говоря уже, что женщина тридцати четырех лет не обязана одеваться, как монашка. Что я могу для вас сделать, мадам? Поль... вы можете поцеловать меня.
В мечтах...
«Я видел, – пишет Мохи, –
Мисс Воронтозов
и мистера Веркоу. Она
шла домой
когда они дошли до
деревьев они
остановились и говорили».
Сегодня утром мы идем под тополями к дамбе, которая тянется вдоль реки, и, так как я не могу допустить, чтобы Хиневака из-за больных ног плелась позади всех, я несу ее на спине. Почему-то я все-таки взяла на прогулку и Севена, хотя директор сказал, что готов за ним присмотреть.
Мы сворачиваем с дороги и перебираемся через ограду, но мои мысли тем временем убегают в другую сторону. Пока малыши громко поют, купаясь в шелковистой траве, пока они упиваются танцами под тополями, разглядывают теленка на соседнем пастбище и скатываются вниз с крутого склона дамбы, я думаю об одиноком растерянном путнике там, в школе.
Если бы ребенок и мужчина не были так нерасторжимы в Поле Веркоу! Я знаю, как подойти к ребенку, я научилась обращаться с мужчинами, во всяком случае, в моем возрасте этому уже пора научиться. Но когда я сопротивляюсь взрослому, который оказывается ребенком, когда утешаю ребенка, который волнует меня как мужчина, мне кажется, что я ничего не знаю и не умею. Если я в самом деле хочу понять Поля, нужно подпустить его поближе, размышляю я и задерживаю взгляд на малыше, который ушел дальше остальных. Может быть, тогда я научусь воспринимать его разрушительные речи только как протест обиженного ребенка, а не как уловку хищника, и они перестанут меня оскорблять.
Вопреки ожиданиям Севен покорно идет рядом со мной. Я уверена, что Севен – трусишка. Как все задиры, как все громкоголосые говоруны, как Поль Веркоу. Когда Севен наконец убеждается, что рядом со мной ему ничто не угрожает, он расслабляет мускулы, у него пропадает желание бросаться в бой. Мне тяжело нести Хиневаку, я спотыкаюсь и на мгновенье перестаю понимать, о ком думаю: о Севене или о Поле.
Ребенок Поль все больше и больше занимает мои мысли. За время его беспокойного и малопродуктивного пребывания в школе я успела разглядеть на дне двух голубых глаз-цветков, двух акварелей, украшающих лицо Поля, старческую грусть; ее не в силах скрыть величественные позы, она сквозит в отдельных словах, оброненных в разговоре, мою зоркость подтверждают слухи, что Поль злоупотребляет спиртным, и открытие, которое я сделала в городе в ту пятницу, хотя все это так не вяжется с его молодостью. Вполне вероятно, что в мешанине под названием Поль есть еще третий человек: рядом с ребенком и плотоядным мужчиной прекрасно уживается старик. Если бы Поль не ухитрялся, будто случайно, прикасаться ко мне, когда мы странствуем по коридору среди плотников, преграждающих нам путь в учительскую, если бы он не заглядывался на мои ноги, когда я кладу их одну на другую, я бы познакомилась с этими тремя людьми поближе и, может быть, сумела помочь Полю Веркоу.
Я сажусь на мягкую траву, Хиневака и Севен усаживаются рядом. Если бы он мог понять, что женщина, по крайней мере я, в состоянии интересоваться не только мужчинами, что чувство и чувственность не одно и то же, что для меня, в отличие от многих незамужних женщин, успех в работе важнее успеха у мужчин, что потребность в физической близости, в «пошлом ритуале любви», которую новозеландцы считают главным стимулом в жизни старой девы, у некоторых женщин моего возраста в какой-то мере перемещается в сферу интеллектуальной деятельности и тем самым частично удовлетворяется; если бы только – упорно думаю я о своем и смотрю сквозь густую тень на голубую реку вдали, – если бы только он отказался от мысли, что я непременно всегда и везде испытываю физические страдания, что, пользуясь избитым выражением, я «умираю от вожделения, голода и горечи»; если бы Поль, как директор и его преподобие, понял, что мой разум способен зачать и выносить плод так же радостно, как тело самодовольной замужней женщины, а мое сердце вопреки буйству крови способно вместить несказанно больше радостей; если бы он относился ко мне с уважением и видел во мне друга, как эти двое пожилых мужчин! О, но ведь он молод, молод...
Мы возвращаемся в школу: малышам пора выпить молоко, а мне – утреннюю чашку чая, но я обхожу стороной людное кафе-коридор и иду с Хиневакой в наш прохладный сборный домик. Я опускаю ее на пол у низкой классной доски во всю стену, даю ей мел и в изнеможении сажусь.
Я ничего не жду от Хиневаки, ее голова до сих пор целиком поглощена одной задачей: выяснить, проверить и оценить, в какой мере я способна обеспечить ее безопасность; она ни разу не взяла в руки карандаш или мел и не прикоснулась ни к бумаге, ни к доске, но я уверена, что страдания, которые ей причиняют ноги, когда-нибудь обретут язык.
А Хиневака, не раздумывая, рисует цветным мелком косолапую девочку в голубом платье. Рядом – косолапую девочку в желтом платье. Потом девочку в зеленом платье, и еще одну, и еще одну, пока отряд косолапых девочек в разноцветных платьях не занимает всю доску. Хиневака рисует так уверенно и четко, ее коричневая ручонка с такой быстротой меняет мелки, что кажется, будто она месяцами не отходила от доски. Рисование – ее единственная страсть.
– А что это? – спрашиваю я, когда на доске больше не остается места.
Она поворачивается ко мне, на ее лице прелестная улыбка:
– Это все детки на дамбе.
Разумеется, я начинаю плакать. И ухожу в кладовку, чтобы наплакаться досыта. Я не вполне отдаю себе отчет, кого оплакиваю – Хиневаку, Севена, Поля или себя. Если исходить из количества пролитых слез, наверное, еще многих других: всех молодых с разбитым сердцем, которых я когда-то знала. Наверное, и свою погибшую молодость тоже, и свою погибшую любовь. А может быть, я плачу, потому что Поль все чаще появляется в мире позади моих глаз и я все чаще задумываюсь, как бы сложилась моя жизнь, выйди я замуж. Одному богу известно, сколько времени я в состоянии проливать слезы. Но в нашем классе этим никого не удивишь: здесь все плачут.
Поэтому я отказываюсь верить собственным ушам, когда в сборном домике раздаются шаги – шаги мужчины в ботинках. Но когда я слышу, как поворачивается ручка кладовки, и чувствую запах рома, мне приходится поверить. Я поднимаю глаза, забыв, как это опасно для женщины.
Поль не похож на того человека, который появляется в мире позади моих глаз. Я не могу разглядеть в его нарисованных голубых глазах ни ребенка, ни мужчину, ни нетерпеливого любовника... Там кто-то другой, кто-то, с кем я готова провести вместе эти минуты, и этот кто-то говорит:
