Гийом Аполлинер - Убиенный поэт

Я был в перчатках. Островитяне привели меня в свои фруктовые сады, чтобы я собирал там плоды, похожие на женщин. И остров, плывя по течению, заполнил собой залив, где из песка тотчас выросли красные деревья. Животное с мягкой плотью, покрытое белыми перьями, пело невыразимо прекрасно, и весь народ слушал его без устали. Я снова нашел на земле голову, целиком сделанную из одной жемчужины, и голова эта плакала. Я высоко поднял поток, и толпа рассеялась. Какие-то старики ели сельдерей, и бессмертные страдали не больше мертвых. Я почувствовал себя свободным, свободным, как цветок в пору цветения. Солнце не более свободно, чем созревший плод. Стадо пасущихся деревьев ощипывало невидимые звезды, и заря протягивала руку буре. В миртовой роще чувствовалось влияние тени. Весь народ, набитый в давильню, истекал кровью и пел. Жидкость, вытекавшая из давильни, родила мужчин. Они высоко поднимали другие потоки, и те ударялись друг о друга с серебристым звоном. Тени вышли из миртовой рощи и легли в палисадниках — их орошал отросток с глазами человека и зверя. Прекраснейший из людей схватил меня за горло, но мне удалось опрокинуть его на землю. Упав на колени, он оскалился. Я дотронулся до его зубов, из них вырвались звуки и превратились в змей цвета каштанов; змеиный язык носил имя святого Фабо. Они отрыли какой-то прозрачный корень и съели его. Корень был величиной с репу. И мой поток, успокоившийся на время, взмыл к ним, но не затопил их. На небе было полным-полно испражнений и луковиц. Я проклинал эти возмутительные светила, свет которых стекал на землю. Все живое исчезло. Но отовсюду доносилось пение. Я брел к безлюдным городам и ночевал в пустых лачугах. Я подобрал короны всех королей и сотворил из них неподвижного министра этого словоохотливого мира. Золотые корабли, покинутые матросами, проплывали на горизонте. Гигантские тени обрисовывались на далеких парусах. Тьма веков отделяла меня от этих теней. Я потерял надежду. Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Затейливые тени затеняли своей любовью алые плоскости парусов, а мои глаза множились на поверхности вод, в городах и на горных снегах.

Убиенный поэт

Рене Дализу

В наше время слава Крониаманталя повсеместна. Сто двадцать три города в семи странах на четырех континентах оспаривают почетное право считаться родиной этого несравненного героя. В дальнейшем я попытаюсь пролить свет на этот важнейший вопрос.

Каждый народ так или иначе видоизменил звучное имя Крониаманталя. Арабы, турки и другие нации, читающие справа налево, неизбежно произносят его имя как Латнамаинорк, но турки по-своему зовут его Пата, что означает гусь или орган мужественности, как угодно. Русские прозывают его Выпердок, то есть родившийся с пуканьем; чуть позже происхождение этого прозвища прояснится. Скандинавы или по крайней мере далекарлийцы охотно зовут его на латыни quoniam, то есть «потому что»; однако в народных сказаниях Средневековья это слово нередко обозначает «благородную» часть тела. Следует отметить, что саксы и турки проявляют по отношению к Крониаманталю одни и те же чувства, давая ему сходные прозвища, однако причина этого пока неясна. Можно предположить, что эти эвфемизмы — аллюзия на медицинское заключение марсельского врача Ратибуля о смерти Крониаманталя. Из этого официального документа следует, что все органы Крониаманталя были здоровы, и судебно-медицинский эксперт добавил по латыни, как это в свое время сделал помощник лекаря Анри в отношении Наполеона: «Partes viriles exiguitatis insignis, sicut pueri» [Орган мужественности примечательно мал, словно у ребенка (лат.)].

Впрочем, есть страны, где понятие крониамантальской мужественности совершенно исчезло. Так, например, в Мавритании негры называют его женскими именами Цаца, или Дзадза, или Рсусур, ибо они феминизировали Крониаманталя, как византийцы феминизировали святой канун, превратив его в святую Параскеву Пятницу.

В двух лье от Спа, на дороге, обсаженной корявыми деревьями и кустарником, Вьерселен Тигобот, бродячий музыкант, идущий пешком из Льежа, пытался раскурить свою трубку. Его окликнул женский голос:

— Эй, сударь!

Он поднял голову, и раздался безудержный хохот:

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! У тебя веки цвета египетской чечевицы! Меня зовут Макарея. Мне нужен дружок.

Вьерселен Тигобот увидел на обочине дороги молодую темноволосую бабенку, сложенную из славненьких округлостей. Как грациозна она была в коротенькой велосипедной юбчонке! Держа одной рукой свой велосипед, другой она подбирала терновые ягоды, а ее огромные золотистые глаза так и пожирали валлонского музыканта.

— А вы премиленькая цыпочка, — сказал Вьерселен Тигобот, поцокав языком. — Только, бог мой, если вы наедитесь терна, вечером у вас точно будут колики!

— Мне нужен дружок, - повторила Макарея, и, расстегнув рубашонку, она продемонстрировала Вьерселену Тигоботу свои грудки, круглые, как попка ангела, с нежными сосками цвета розовых закатных облаков.

— О-о-о! — простонал Вьерселен Тигобот. — Они прекрасны, как жемчуга Амблевы, дайте их мне. А я соберу для вас огромный букет папоротников и ирисов лунного цвета.

Вьерселен Тигобот сделал шаг, чтобы схватить эту восхитительную плоть, которую ему предлагали даром, будто освященный хлеб во время службы, но спохватился.

— Вы такая милашка, как бог свят, вы прекрасны, как ярмарка в Льеже. Вы прекраснее, чем Доннэя, чем Татенна, чем Виктория, в которых я был влюблен, и чем девчонки у Ренье, которых всегда можно купить. Но если вы хотите стать моей возлюбленной, как бог свят, у вас будут вошки!

Макарея

Они по цвету словно луны, Круглы, как колесо Фортуны.

Вьерселен Тигобот

Коль не боитесь заразиться, Я вмиг готов на вас жениться.

Вьерселен Тигобот приблизился, и с губ его сорвались поцелуи:

— Я вас люблю! Будь что будет! Ах, моя милашка!

Вскоре слышались уже только вздохи и пение птиц, а рыжие зайцы, словно рогатые чертенята, пробегали, будто в семимильных сапогах, мимо Вьерселена Тигобота и Макареи, предающихся любовным утехам в кустах терновника.

А потом велосипед унес Макарею.

И в смертельной тоске Вьерселен Тигобот проклял катящееся орудие скорости, исчезнувшее за горизонтом в тот момент, когда музыкант принялся мочиться, мурлыкая какой-то мотивчик...

Вскоре Макарея заметила, что понесла от Вьерселена Тигобота.

«Досадно, — подумала она сначала, — но медицина шагнула вперед. Когда захочу, избавлюсь. Ах, этот валлонец! Зря он трудился. Не воспитывать же Макарее сына бродяги? Нет, нет и нет, я приговариваю к смерти этот зародыш. Я не хочу сохранять даже в спиртовом растворе этот плод дурного происхождения. А ты, животик, если бы ты только знал, как я люблю тебя с тех пор, как поняла, какой ты хороший! Что? Ты согласен носить бремя, найденное на дороге? Невинный животик, ты не заслуживаешь моей эгоистичной души.

Что я говорю, о живот мой? Ты коварен, ты разлучаешь детей с их отцами. Нет! Я тебя больше не люблю. Нынче ты всего лишь набитый мешок, о мой живот с улыбающимся пупком, с мягкой бородкой, о мой эластичный, гладкий, выпученный, недужный, круглый, шелковистый, облагораживающий живот! Ибо ты облагораживаешь, я и забыла об этом, о мой живот, что прекраснее солнца! Ты облагородишь также и ребенка валлонского бродяги, ты и впрямь стоишь бедра Юпитера. Какой ужас! Еще чуть-чуть, и я бы истребила дитя благородной породы, мое дитя, которое уже живет в моем обожаемом животе!

Она резко распахнула дверь и позвала:

— Мадам Деан! Мадемуазель Баба!

Загрохотали двери и задвижки и прибежали хозяйки Макареи.

— Я беременна! — вскричала Макарея. — Я беременна!

Ее нежная плоть расположилась на кровати, Макарея раздвинула ноги. Талия у нее была узкой, а бедра широкими.

— Бедная малышка, — сказала мадам Деан. Она была кривая на один глаз, усатая, кособокая и хромая. — Бедная малышка, вы и не знаете, что вас ждет. После родов женщины становятся похожими на оболочку майских жуков, которая хрустит под ногами прохожих. После родов женщины превращаются во вместилище всяческих болезней (взгляните на меня!), в яичные скорлупки, полные жребиев, заклятий и прочих чудес. Ай-ай-ай, славно же вы потрудились!

— Глупости! — сказала Макарея.— Иметь детей — это долг всякой женщины, и я знаю, что обычно это очень хорошо влияет на их здоровье, как физическое, так и моральное.

— С какой стороны у вас болит? — спросила мадемуазель Баба.

— Да замолчите вы! — сказала мадам Деан. — Сходите лучше за бутылочкой «Спа» и заодно принесите рюмки.

Мадемуазель Баба принесла настойку. Они выпили.

— Вот так-то оно лучше,— сказала мадам Деан,— после такой встряски мне надо было прийти в себя.