Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

Выйдя из Люксембурга, ты мог прогуляться по узкой улице Феру до площади Сен-Сюльпис, где тоже не было ресторанов, а только тихая площадь с деревьями и скамьями. Был еще фонтан со львами, по тротуару расхаживали голуби и сидели на статуях епископов. Была церковь и на северном краю площади — лавки с религиозными принадлежностями и облачением.

От этой площади уже нельзя было пойти к реке, не встретив фруктовых, овощных, винных лавок, булочных и кондитерских. Но если выбрать дорогу осмотрительно, пройти направо вокруг бело-серой каменной церкви до улицы Одеон и опять свернуть направо, к книжному магазину Сильвии Бич, то можно дойти до него, минуя не слишком много заведений, где продается съестное. На улице Одеон нет кафе, и только там, где она выходит на площадь, есть три ресторана.

К тому времени, когда ты доходил до дома 12 по улице Одеон, голод удавалось обуздать, зато все восприятия снова обострялись. По-другому выглядели фотографии, и на глаза попадались книги, которых прежде совсем не видел.

— Вы очень похудели, Хемингуэй, — говорила Сильвия. — Вы хорошо питаетесь?

— Конечно.

— Что вы ели на обед?

В животе происходил бунт, и я отвечал:

— Как раз иду домой обедать.

— В три часа?

— Я не знал, что уже так поздно.

— На днях Адриенна сказала, что хочет пригласить вас на ужин. И позовем Фарга. Вы ведь любите Фарга? Или Ларбо. Он вам нравится. Нравится, я знаю. Или еще кого-нибудь, кто вам нравится. Поговорите с Хэдли?

— Она с удовольствием придет.

— Я пошлю ей pneu[19]. Раз вы мало едите, так и работайте поменьше.

— Хорошо.

— Идите-ка домой, а то к обеду опоздаете.

— Мне оставят.

— И холодное не ешьте. Пообедайте как следует, горячим.

— У меня не было почты?

— По-моему, нет. Но дайте посмотрю.

Она посмотрела, нашла записку и радостно подняла голову. Потом открыла дверцу письменного стола.

— Принесли, пока меня не было, — сказала она.

Это было письмо, а на ощупь — с деньгами.

— Веддеркоп, — сказала Сильвия. — Должно быть, из «Квершнитта». Вы видели Веддеркопа?

— Нет. Но он был здесь с Джорджем. Он с вами встретится. Не волнуйтесь. Может быть, хотел сначала заплатить.

— Тут шестьсот франков. Пишет, что будут еще.

— Ужасно рада, что напомнили мне посмотреть, мой приятнейший друг.

— Чертовски странно, что единственное место, где я могу что-то продать, — Германия. Покупает только он да «Франкфуртер цайтунг».

— Действительно. Но вы не беспокойтесь. Всегда можете продать рассказы Форду, — дразнила она.

— Тридцать франков страница. Скажем, в три месяца один рассказ в «Трансатлантик». Рассказ в пять страниц — сто пятьдесят франков в квартал. Шестьсот в год.

— Хемингуэй, не думайте о том, сколько они приносят сейчас. Главное, что вы можете их писать.

— Знаю. Писать могу. Но их не покупают. С тех пор как я бросил журналистику, никаких доходов.

— Продадутся. Слушайте. Вот же получили сейчас деньги.

— Простите меня, Сильвия. Извините, что я об этом заговорил.

— За что простить? Всегда говорите — и об этом, и о чем угодно. Вы разве не знаете: все писатели только и говорят, что о своих неприятностях. Но обещайте мне, что не будете волноваться и будете есть как следует.

— Обещаю.

— Тогда идите сейчас же домой обедать.

Я вышел на улицу Одеон с отвращением к себе от того, что стал жаловаться. То, что я делал, я делал по собственной воле — и делал глупо. Вместо того чтобы пропустить обед, надо было купить хлеб и съесть. Я ощущал во рту вкус коричневой корочки. Но его трудно есть всухомятку. Жалобщик чертов. Фальшивый, паршивый святой мученик, говорил я себе. Ты бросил журналистику по собственному желанию. Тебе верят, и Сильвия одолжила бы тебе денег. Сколько раз одалживала. Разве нет? А теперь еще чем-то должен будешь поступиться. Голодать полезно, и картины смотрятся лучше, когда ты голоден. Еда — тоже чудесное занятие, и знаешь, где ты поешь прямо сейчас?

У Липпа, вот где ты поешь — и выпьешь тоже.

До «Липпа» было недалеко, и каждое место, которое мой желудок замечал так же быстро, как глаза и нос, удваивало удовольствие от ходьбы. В brasserie[20] было мало народу, я сел на лавку спиной к стене с зеркалом, и когда официант спросил, подать ли мне пива, заказал distinque — большую стеклянную кружку, вмещавшую литр, и картофельный салат.

Пиво было очень холодное и чудесное. Картофель плотный, с уксусом и вкуснейшим оливковым маслом. Я намолол на картошку черного перца и обмакнул хлеб в масло. После первого жадного глотка я пил и ел очень медленно. Салат кончился, я заказал еще порцию и cervelas. Это большая сарделька, разрезанная вдоль, под особым горчичным соусом.

Я собрал хлебом все масло и весь соус и пил пиво медленно, пока оно не согрелось; тогда я его прикончил, заказал demi[21] и посмотрел, как ее наливают. Она показалась мне холоднее, чем distinque, и я выпил половину.

Я подумал, что не беспокоюсь. Я знал, что рассказы хорошие и рано или поздно кто-нибудь в Америке их напечатает. Когда я перестал писать в газету, я был уверен, что рассказы напечатают. Но все, которые я посылал, мне возвращали. А уверен я был потому, что «Моего старика» Эдвард О'Брайен взял в сборник «Лучшие рассказы года» и посвятил этот выпуск мне. Я засмеялся и отпил пива. Рассказ ни в каком журнале не выходил, и О’Брайен взял его в сборник против всех правил. Я опять засмеялся, официант посмотрел на меня. Смешно было то, что после всех дел он напечатал мою фамилию неправильно. Это был один из двух рассказов, уцелевших после того, как все написанное мной было украдено в чемодане Хэдли на Лионском вокзале: она хотела сделать мне сюрприз и повезла все рукописи ко мне в Лозанну, чтобы я мог поработать над ними, пока мы отдыхаем в горах. И оригиналы, и машинописные экземпляры, и копии — все разложила по картонным папкам. Рассказ сохранился только потому, что Линкольн Стеффенс послал его какому-то издателю, а тот вернул его обратно. Он путешествовал по почте, когда остальные украли. Другой уцелевший назывался «У нас в Мичигане», написан был до того, как мисс Стайн пришла к нам в гости, и его я не копировал, потому что она объявила его inacrochable. Он завалялся в каком-то ящике стола.

Когда мы уехали из Лозанны в Италию, я показал рассказ о скачках О'Брайену, мягкому, застенчивому человеку, бледному, голубоглазому, с прямыми длинными волосами, которые он сам подстригал. Он квартировал тогда в монастыре над Раппало. Это было тяжелое время, я думал, что больше не смогу писать, и показал рассказ как что-то курьезное — как показывал бы тупо нактоуз со своего судна, потерянного нелепым образом, или свою ногу в ботинке, отнятую после крушения, и шутил бы на этот счет. Потом, когда он прочел рассказ, я увидел, что он огорчился гораздо больше меня. Я никогда не видел, чтобы человек так огорчался из-за чего-то, кроме смерти и невыносимых страданий, — разве только Хэдли, когда она мне рассказывала о пропаже. Она плакала, плакала и ничего не могла выговорить. Я сказал ей, что, какое бы несчастье ни случилось, таким ужасным оно быть не может, и, что бы там ни случилось, все как-нибудь обойдется, не волнуйся. Как-нибудь справимся. Тогда она наконец сказала. Я был уверен, что копии она не могла прихватить, и, попросив кого-то писать за меня в газету — я тогда хорошо зарабатывал журналистикой, — поехал на поезде в Париж. Но оказалось, так оно и есть, и я помню, что я делал в ту ночь, когда вошел в квартиру и увидел, что так оно и есть. Все это теперь было позади, а Чинк научил меня никогда не обсуждать боевые потери, поэтому я попросил О'Брайена не так сильно огорчаться. Может, это было к добру, что я потерял ранние произведения, и я наговорил ему все, чем положено потчевать солдат. Я намерен писать рассказы дальше, сказал я — соврал ему чтобы он не так огорчался, но, когда это сказал, понял, что это правда.

Потом стал вспоминать в «Липпе», когда я снова смог написать рассказ, после того как все потерялось. Это было в Кортина-д'Ампеццо, когда я вернулся к Хэдли после весеннего катания на лыжах, которое мне пришлось прервать, потому что надо было ехать по заданию в Рейнланд и Рур. Это был очень простой рассказ под названием «Не в сезон», и я отбросил настоящий финал, где старик повесился. Я отбросил его, исходя из своей новой теории, что можно опустить что угодно, если опускаешь сознательно, и опущенный кусок усилит рассказ, заставит людей почувствовать больше того, что они поняли.

Ну вот, думал я, они у меня такие, что их не понимают. В этом почти нет сомнения. И уж точно на них нет спроса. Но их поймут, так же как это всегда бывает с живописью. Нужно только время, и еще нужна уверенность.

Когда экономишь на еде, необходимо лучше владеть собой, иначе погрязнешь в голодных мыслях. Голод — хороший воспитатель, на нем учишься, но можешь и что-нибудь придумать. И пока они не понимают, ты опередил их. Ну да, подумал я, уже настолько опередил, что не можешь питаться регулярно. Хорошо бы, они слегка тебя нагнали.