Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Я сказал, что моя лекция — это моя собственность, и никто не имеет нрава отнять ее у меня и напечатать, — так же как взять у меня любую другую мою собственность. Я сказал: «Несколько минут тому назад вы посмотрели на мои часы, и мне не пришло в голову, что вы можете сорвать с них стрелки, так что следующий, кто захочет узнать, который час, увидел бы перед собой только бессмысленный циферблат. Но я вижу, что вы при помощи своего изложения замышляете сорвать стрелки с моей лекции и превратить ее в бессмыслицу для моих будущих слушателей. Как вы замечаете, я сижу совершенно спокойно, хотя и знаю, что вы можете уйти с моим чемоданом, пока я беседую с другими гостями, — но вы не украдете мой чемодан, потому что это частная собственность, моя собственность. Будьте же так добры, возьмите чемодан и оставьте лекцию в покое. И чемодан и лекция принадлежат мне, только мне. Возьмите чемодан. Он стоит всего сто долларов, а лекция стоит десять тысяч».

Все это было, конечно, сказано самым дружеским и любезным тоном. Я просто хотел показать ему, насколько неуместны его намерения. Обижать его я не хотел, и он не обиделся.

Однако, Ливи, если его редактор потребует у него отчет о лекции, он должен будет подчиниться, — закон строго охраняет собственность, которую сапожник создает своими руками, но не охраняет собственности, которую я создаю своим мозгом.

Я был в церкви и издалека слушал, как священник произносил проповедь не по бумажке, — это было хорошо, но говорил он без всякого чувства, необыкновенно скучным, однообразным тоном, и сразу становилось понятно, что он старательно выучил свою проповедь наизусть. Было что-то невероятно смешное в этой бесцеремонной попытке изобразить свободно льющуюся речь. Невероятно смешно было также видеть, как взрослый человек «читает наизусть», словно школьник младшего класса. Шесты его были робкими и неуверенными. Он не довел ни одного из них до конца — каждый раз пугался и бросал на середине. Он, очевидно, заранее отметил, где какой жест делать, но у него не хватало духа.

Но пение было замечательно! Оно было великолепно! Это было подлинное торжество гармонии. Когда полились первые сладостные звуки, я очнулся от своих мыслей и подумал: «Боже, какой здесь хор!» И я поглядел наверх, но оказалось, что певцов всего четверо. Зато как удивительно их голоса подходили друг к другу, как они сливались, как иногда гремели, а затем замирали, а затем в зачарованном воздухе снова начинала литься опьяняющая мелодия.

А какое сопрано! Я чувствовал, что у меня волосы встают дыбом от восторга. Я снова посмотрел на хор, и меня удивило, что этот великолепный поток дивных звуков исходит от такого миниатюрного существа. И к тому же без всякого видимого усилия.

А когда они запели «Над темными водами моря Галилейского», я почувствовал, что не могу усидеть спокойно. Какой пламенной молитвой была эта мелодия! Как она взывала, как убеждала! И какой земной, всего лишь человеческой казалась жалкая декламация священника! Он не сумел рассказать нам о покинутом, снедаемом печалью Христе, но мелодия рассказала.

Хетти Льюис просто перекувыркнулась бы, если бы она побывала здесь! Ливи, я в жизни не слышал ничего подобного.

Но, знаешь, всегда находятся люди, обладающие неукротимым самодовольством. В самый разгар этого изумительного пения тощая старая кошка, которая сидела рядом со мной, прочистила свою трубу и начала мяукать и завывать. Я чуть было не хлопнул ее по голове скамьей. Трудно представить себе более наглую бесцеремонность.

Второй псалом оказался для нее немножко не по зубам, и я вздохнул с облегчением. Когда начался третий, я томился в муках ожидания весь первый стих, а потом почувствовал себя необычайно счастливым, решив, что мне больше ничего не грозит, но на втором стихе дряхлая сычиха опять бросилась на помощь и точила свою пилу до конца псалма.

Молодой человек, который пошел со мной, устал от проповеди уже в самом начале. Он, очевидно, но привык ходить в церковь, хотя утверждал обратное. К концу он сполз вниз настолько, что совсем лег на спину. Затем он уперся обоими коленями в спинку скамьи перед ним. Он задумчиво массировал ляжки ладонями, он зевал, раза два он начинал потягиваться, но вовремя спохватывался и с унылым сожалением прекращал эту попытку; три раза он посмотрел на свои часы; наконец он начал рыгать[1]. Тогда я выбросил его в окошко. (Уже час. Спокойной ночи! Да хранит тебя господь, моя любимая.)

Сэм.

4

ОЛИВИИ КЛЕМЕНС

Потакет, штат Род-Айленд, 14 декабря 1869 г.

Деточка моя, я был страшно огорчен, когда сегодня в Бостоне не получил от тебя письма. Мне показалось, что я не видел тебя, не получал от тебя писем уже много дней, — но теперь я сосчитал их и с удивлением обнаружил, что видел тебя, касался, держал в своих объятиях, целовал всего четыре дни назад. Теперь тебе легче будет понять, каким невыносимо длинным кажется лекционный сезон. Такие три месяца обычно кажутся годом, но когда к этому сроку приходится добавлять разлуку с возлюбленной, они превращаются в целую жизнь.

Сегодня я встретил Фреда Дугласа; казалось, он был чрезвычайно рад увидеться со мной, — а я действительно был рад увидеться с ним, так как искренне восхищаюсь его мужеством. Он рассказал мне, как его сына исключили из школы мисс Трейси; говорит он очень просто, н это производит огромное впечатление. Мисс Трейси заявила, что ее ученики не хотят учиться вместе с цветными; он этому не поверил и потребовал доказательств. Она немедленно предложила всей школе проголосовать и задала вопрос: «Кто из вас хочет, чтобы этот негр учился с вами?» И они подняли руки — все до единого! Дуглас добавил: «Это хорошие ребятишки». Он сказал это как-то очень трогательно. Мне хотелось бы послушать, как он выступает с публичной речью. У него замечательно интересное лицо.

Я так простужен, что сегодня вечером очень себе не понравился, хотя публика была, кажется, довольна.

Я пишу в постели. Спи, сколько можешь, плутовочка, это принесет тебе больше пользы, чем вреда.

Я не писал тебе сегодня, — из-за простуды на меня напало уныние. И не стал бы писать и сейчас, но только, Ливи, я так люблю тебя, что не могу удержаться. Мне необходимо какое то общение с тобой, пусть даже это будет несколько слов, нацарапанных до гнусности тупым карандашом. Я боялся, не случилось ли чего-нибудь, но теперь мне хорошо и покойно — я получил письмецо от моей любимой.

Благословляю тебя и целую, радость моя, Ливи; и я молился, чтобы господь послал тебе мир душевный и оградил тебя от бед.

5

ОЛИВИИ КЛЕМЕПС

Трой, суббота, 8 января 1870 г.

Любимая! Сегодня годовщина битвы под Новым Орлеаном, в которой генерал Джексон одержал кровавую победу, когда между Англией и Америкой был мир.

Это также годовщина других событий, но каких, я пока не знаю.

Я читаю книгу, в которой приводятся новые доказательства того, что вселенная очень стара и что шесть дней творения были шестью бесконечно долгими периодами. Например, в книге Бытия утверждается, что звезды были созданы, когда мир уже существовал; а этот автор упоминает следующий весьма многозначительный факт: существуют звезды, видимые в телескоп, чей свет, прежде чем достигнуть Земли, должен в течение 50 000 лет нестись через пустыни пространства. Так вот, если бы мы сами отправились путешествовать по мировому пространству, не могли бы мы в далеком-далеком будущем встретить и приветствовать первые робкие лучи звезд, отправившиеся в утомительный путь к нам миллион лет тому назад? Лучи-изгнанники, ныне бездомные, потому что породившие их звезды превратились в ничто и исчезли с небесной тверди через пятьсот тысяч лет после того, как эти лучи-путешественники покинули их, — звезды, чьи народы прожили свои крохотные жизни, смеялись, плакали, надеялись, боялись, грешили и гибли в течение несчетных веков после того, как это бродячее мерцание пошло скитаться по мрачной бесконечности пространства?

Как ничтожны мы на нашей крохотной планетке, этом атоме, чуть поблескивающем среди бессчетных миллиардов других крохотных миров в потоке света, изливающегося от божьего лика! И все же мы самодовольно называем нашу пылинку Великим Миром и считаем другие пылинки красивыми пустячками, созданными для того, чтобы капитаны могли вести свои суда и чтобы влюбленным молокососам было чем вдохновляться. Прожил ли Христос по тридцать три года в каждом из миллионов миров, которые величественно проплывают у нас над головой? Или только наш маленький шарик был единственным избранным? Воображает ли какое-нибудь одно яблоко в обширном саду о себе столько же, сколько мы? Или один лист в лесу? Или одна песчинка на морском берегу? Ведут ли муравьи диспуты по жгучим вопросам муравьиной теологии, и взбираются ли они на кротовый холмик и, оглядывая обширную вселенную в один акр, восклицают ли: «Велик господь, который создал все сущее для нас!»?