Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

Я принял приглашение Мишеля.

— Я живу поблизости, в Солони, — сказал он. — У моего аэроплана недурная скорость. Мы быстро домчимся.

Он усадил меня под брюхо большой механической птицы, и мы тут же с такой быстротой принялись рассекать воздух, что у меня перехватило дыхание. Вид местности сильно отличался от того, который был мне прежде знаком. Вдоль всех дорог стояли дома; серебряные линии бесчисленных каналов перекрещивались на полях. Я восхищался этой картиной, а Мишель сказал мне:

— Землю достаточно хорошо обрабатывают; с тех пор как химики сами занялись земледелием, оно ведется, как принято выражаться, интенсивно. За последние триста лет люди проявили немало изобретательности и проделали большую работу. Чтобы построить общество на коллективистских началах, пришлось добиться того, чтобы земля рождала в четыре, а то и в пять раз больше, чем во времена капиталистической анархии. Ты жил у зулусов и бассутов и сам знаешь, что жизненные блага у них необычайно скудны и, если начать делить их между всеми, то это означало бы делить нищету, а не богатство. Изобилие, которого мы достигли, — это, прежде всего, результат развития наук. Почти полное уничтожение городских классов также принесло большую пользу земледелию. Торговцы и чиновники пошли либо на заводы, либо в деревню.

— Как, — вскричал я, — вы уничтожили города? Что же стало с Парижем?

— Там никто почти больше не живет, — отвечал Мишель. — Отвратительные и нездоровые шестиэтажные здания, где жили горожане минувшей эры, в большинстве своем превратились в развалины и не были восстановлены. В двадцатом веке этой злосчастной эры строили из рук вон плохо. Мы сохранили строения более ранних эпох — они куда лучше — и превратили их в музеи. У нас множество музеев и библиотек: именно здесь мы приобретаем знания. Кое-что уцелело от здания парижской мэрии. Это было уродливое и непрочное сооружение, но там совершались великие дела. У нас нет больше ни суда, ни торговли, ни армий, поэтому-то у нас нет и городов в собственном смысле слова. И все же в некоторых местах плотность населения значительно больше, чем в других, центры металлургической и горнорудной промышленности очень перенаселены, несмотря на быстроту средств передвижения.

— Что вы говорите? — воскликнул я. — Вы упразднили суды? Стало быть, у вас нет больше преступлений и правонарушений?

— Преступления сохранятся до тех пор, пока будет существовать старое и мрачное человечество. Но число преступников сократилось, так как сократилось число обездоленных. Преступления пышным цветом распускались в предместьях больших городов; у нас нет теперь больших городов. Беспроволочный телефон делает дороги безопасными в любой час. Все мы снабжены электрическими средствами защиты. Что касается правонарушений, то число их зависело скорее не от испорченности обвиняемых, а от придирчивости судей. Теперь же, когда у нас нет больше ни законников, ни судей и правосудие осуществляется по очереди всеми гражданами, многие виды правонарушений исчезли, верно, потому, что их перестали считать правонарушениями.

Так говорил Мишель, управляя аэропланом. Я передаю смысл его речей настолько точно, насколько это мне доступно. Сожалею, что не могу — по слабости памяти, а также из боязни, что меня не поймут, — воспроизвести все его выражения, а главное — манеру говорить. Речь булочника и его современников поразила меня больше всего новизной словаря и синтаксиса и в особенности лаконичными оборотами и множеством сокращений.

Наш аэроплан опустился возле террасы скромного, но уютного дома.

— Прилетели, — сказал Мишель, — здесь я живу. Ты поужинаешь с моими друзьями, тоже статистиками, как я сам.

— Как? — изумился я, — вы статистик? А я-то полагал, что вы булочник.

— Я булочник шесть часов в день. Такова продолжительность рабочего дня, установленная лет сто назад Федеральным комитетом. В остальное время я занимаюсь статистикой. Эта наука пришла на смену истории. Прежние историки описывали громкие деяния небольшого числа людей. Современные историки регистрируют все, что производится, и все, что потребляется.

Проводив меня в кабинет водных процедур, расположенный на крыше, Мишель затем пригласил меня в столовую, залитую электрическим светом: то была белая комната, украшенная лишь лепным фризом, изображавшим цветущие кустики клубники. Стол расписного фаянса был уставлен посудой, отливавшей металлом. Мишель представил мне трех своих друзей:

— Морен, Персеваль, Шерон.

На всех троих были одинаковые куртки из сурового полотна, бархатные штаны и серые чулки. Морен носил длинную белую бороду. Лица Шерон и Персеваль были лишены всякой растительности; коротко остриженные волосы, а еще больше открытый взгляд делали их похожими на юношей. Но я не сомневался, что то были женщины. Персеваль показалась мне довольно красивой, хотя и не первой молодости. Шерон я нашел совершенно прелестной.

— Я хочу представить вам товарища Ипполита, именуемого также Дюфрен, — сказал Мишель, — он жил среди метисов в черных провинциях Соединенных Штатов Африки. Ипполиту не удалось пообедать в одиннадцать утра. Должно быть, он голоден.

Я и впрямь был голоден. Мне подали какое-то кушанье, нарезанное небольшими квадратными ломтиками, недурное, но, непривычное на вкус. На столе стояли различные сыры. Морен налил мне в стакан легкого пива и предупредил, что я могу пить, сколько мне заблагорассудится, ибо пиво не содержит алкоголя.

— Прекрасно, — откликнулся я. — Вижу, вас заботит опасность алкоголизма.

— Ее больше не существует, — ответил Морен. — Алкоголизм был уничтожен еще до окончания минувшей эры. Без этого был бы немыслим новый строй. Пролетариат, подверженный алкоголизму, не способен добиться освобождения.

— Не удалось ли вам, — спросил я, отправляя в рот причудливо вырезанный ломтик, — не удалось ли вам коренным образом усовершенствовать процесс питания?

— Ты, вероятно, имеешь в виду химическую пищу, товарищ, — отозвалась Персеваль. — Здесь мы еще не достигли заметных успехов. Тщетно мы направляли наших химиков на кухни… Их пилюли ничего не стоят. Разве что мы научились надлежащим образом определять калорийность и питательность пищи, а едим мы почти с такой же жадностью, как и люди минувшей эры, и получаем от еды такое же удовольствие.

— Наши ученые, — вставил Мишель, — стремятся разработать основы рационального питания.

— Ну, это ребячество, — возразила юная Шерон. — Ничего мы не добьемся, пока не уничтожим толстую кишку — бесполезный и вредоносный орган, очаг микробов… К этому придут.

— Каким образом? — вырвалось у меня.

— Просто удалят, и все. Толстая кишка, удаленная сначала хирургическим путем у большого числа людей, постепенно исчезнет и у других в силу наследственности, так что в один прекрасный день от нее избавится все население.

Эти люди разговаривали со мной мягко и любезно. Но я лишь с трудом разбирался в их нравах и взглядах и заметил, что сам нимало их не занимал и они с полным безразличием относились к моей манере мыслить. Чем учтивее я себя держал, тем больше утрачивал их расположение. После того как я сделал Шерон несколько комплиментов, впрочем совершенно искренних и вполне благопристойных, она даже перестала глядеть в мою сторону.

После ужина я обратился к Морену, который показался мне человеком умным и мягким, и проговорил с откровенностью, растрогавшей меня самого:

— Господин Морен, я ничего не знаю и жестоко страдаю из-за этого. Повторяю вам: я прибыл издалека, очень издалека. Прошу вас, скажите, как была основана Европейская федерация, и помогите мне составить представление о нынешнем социальном порядке.

Старый Морен запротестовал:

— Но ведь ты просишь изложить тебе историю трех столетий. На это потребуется несколько недель, даже месяцев. К тому же есть много такого, чего я не могу тебе разъяснить, так как и сам не знаю.

Я умолял его хотя бы в общих чертах рассказать мне о важнейших событиях прошлого, как это делают для школьников.

Тогда Морен откинулся в кресле и начал свой рассказ:

— Чтобы понять, как возникло нынешнее общество, следует обратиться к далекому прошлому.

Важнейшим достижением двадцатого века минувшей эры было прекращение войн.

Арбитражный конгресс в Гааге, учрежденный в самом расцвете варварства, мало способствовал поддержанию мира. Но другой институт, куда более действенный, был создан в ту же эпоху. В парламентах различных стран возникли группы депутатов, установившие между собою постоянные связи для совместного обсуждения международных проблем. Их решения выражали миролюбие все возраставшего числа избирателей, они приобретали все больший вес и вынуждали задумываться правительства, среди которых даже наиболее самодержавные, за исключением правительства России, научились к тому времени считаться с волей народов. Сегодня нас поражает, что в ту пору никто не распознал в этих собраниях депутатов, съезжавшихся из различных стран, зародыш международного парламента.