Анатоль Франс - Кренкебиль

Анатоль Франс

Кренкебиль

Могущество правосудия полной мерой выражается в каждом приговоре, который от имени державного народа оглашает судья. Жером Кренкебиль, зеленщик, познал власть и силу закона, когда его за оскорбление представителя властей препроводили в исправительную полицию. Заняв место на скамье подсудимых в мрачном и великолепном зале, он увидел судей, секретарей суда, адвокатов, облаченных в мантии, судебного пристава с цепью на шее, жандармов и, за перегородкой, обнаженные головы молчаливых зрителей. Он увидел, что его собственное место находилось на возвышении, как будто предстать перед судом было для самого обвиняемого некоей мрачной почестью. В глубине зала между двумя членами суда восседал господин Буриш, председатель. На груди у него были прикреплены пальмовые веточки – академический значок. Бюст Республики и распятый Христос вздымались над судилищем, и в их лице над головой Кренкебиля нависали все законы божеские и человеческие. Все это внушило ему истинный ужас. Вовсе не обладая философическим умом, он не задавал себе вопроса, что значат этот бюст и это распятие, и не старался выяснить, согласны ли между собой в зале суда Иисус и Марианна! А это могло бы стать предметом размышлений, поскольку учение о папской власти и каноническое право во многом противоречат Конституции Республики и Гражданскому кодексу. Папские декреталии, как известно, не отменены. Церковь христова, как и прежде, учит, что законна только та власть, которой она пожаловала право быть властью. А Французская Республика пока не собирается признавать власть папы. Кренкебиль мог бы сказать с некоторым основанием:

– Господа судьи, так как президент Лубе не является помазанником, этот Христос, висящий над вашими головами, отвергает вас через посредство вселенских соборов и пап. Он здесь для того, чтобы напомнить вам о правах церкви, его присутствие не имело бы иначе никакого разумного смысла.

На это председатель суда Буриш мог бы ответить:

– Подсудимый Кренкебиль, короли Франции всегда ссорились с панами. Гийом де Ногарэ был отлучен от церкви, но не сложил с себя полномочий из-за такой малости. Христос, находящийся в этом судилище, не есть Христос Григория VII или Бонифация VIII. Это, если угодно, Христос евангельский, который не знал ни единого слова из канонического права и ничего не слышал о священных декреталиях.

Тогда Кренкебилю позволительно было бы ответить:

– Христос евангельский был мятежник. К тому же кару, которой подвергли его самого, все христианские народы в продолжении девятнадцати веков считают тяжкой судебной ошибкой. Вам, господин судья, не удастся от его имени присудить меня и к двум дням тюрьмы.

Но Кренкебиль не предавался никаким размышлениям исторического, политического или социального порядка. Он пребывал в изумлении. Все окружающее внушало ему высокое представление о правосудии. Проникнутый почтением, охваченный испугом, он готов был сам говорить перед судьями о собственной виновности. В Душе он не чувствовал себя преступником, но он понимал, как мало значит душа какого-нибудь зеленщика перед символами закона и вершителями общественного возмездия. К тому же адвокат уже наполовину разубедил его в его невиновности.

Краткое и скорое следствие подтвердило обвинения, тяготевшие над ним.

Приключение Кренкебиля

Жером Кренкебиль, зеленщик, ходил по городу, подталкивая перед собой свою тележку, и выкрикивал: «Капуста, репа, морковь!» А когда у него был лук-порей, он кричал: «Спаржа, спаржа!», потому что порей – это спаржа бедняков. И вот 20 октября в полдень, когда он спускался по улице Монмартр, г-жа Байар вышла из своей башмачной мастерской и подошла к тележке зеленщика. С презрительной миной она взяла пучок порея:

– Не больно-то хорош у вас порей. Сколько за пучок?

– 15 су, хозяйка. Лучше не бывает.

– 15 су за три дрянных луковки?

И с гримасой отвращения она бросила пучок назад в тележку.

Тут-то полицейский № 64 появился и сказал Кренкебилю:

– Проходите.

Пятьдесят лет Кренкебиль ходил с утра до вечера. Приказ показался ему законным, вполне в порядке вещей. Готовый повиноваться, он стал торопить женщину, чтобы та взяла то, что ей нравится.

– Надо же мне сначала выбрать товар, – язвительно ответила башмачница.

И она снова перещупала все пучки порея, наконец взяла тот, который показался ей лучше всех; она прижала его к груди, как святые на иконах прижимают к груди пальмовую ветвь.

– Я дам за него четырнадцать су. Этого хватит. И мне еще надо за ними сходить в лавку, у меня с собой нет.

И держа порей в объятиях, она вошла в свою мастерскую, куда как раз прошла покупательница с маленьким ребенком на руках.

В этот момент полицейский № 64 во второй раз сказал Кренкебилю:

– Проходите!

– Я дожидаюсь моих денег, – возразил Кренкебиль.

– Я не приказываю вам дожидаться ваших денег; я приказываю вам проходить, – строго ответил полицейский.

В это время башмачница в своей лавке примеряла синие башмачки полуторагодовалому ребенку, мать которого очень спешила. А зеленые головки порея покоились на прилавке.

За полвека, которые Кренкебиль провел на улицах со своей тележкой, он выучился подчиняться представителям власти. Но на этот раз он оказался в особом положении – между долгом и своим правом. Он не умел рассуждать юридически. Он не понимал, что если ты осуществляешь свое право, то это не освобождает тебя от выполнения общественного долга. Он считал, что получить свои четырнадцать су – вполне его право, и забыл о своем долге, который состоял в том, чтобы толкать тележку все вперед и вперед. Он остался на месте.

В третий раз полицейский № 64 спокойно и не сердясь приказал ему проходить. В противоположность бригадиру Монтосьель, который имеет привычку сыпать угрозами, но никогда не доходит до суровых мер, полицейский № 64 скуп на предупреждения и скор на составление протокола. Такой у него характер. Хоть он и мрачен немного, но отличный служака и честный солдат. У него храбрость льва и мягкость ребенка. Он знает только то, что ему приказано.

– Вы что, не слышите? Говорят вам, проходите!

Кренкебиль оставался на месте по причине, на его взгляд, вполне достаточной. Он изложил ее просто и безыскусственно:

– Тьфу! Я же говорю вам, что дожидаюсь своих денег. Полицейский № 64 ограничился следующим:

– Вы хотите, чтобы я вам записал нарушение правил? Если вы этого хотите, говорите сразу.

Услышав это, Кренкебиль медленно пожал плечами, обратил к полицейскому горестный взгляд и затем поднял его к небу. И этот взгляд говорил:

«Видит бог, разве я нарушитель законов? Разве я могу смеяться над постановлениями и указами, которые правят мной и моей тележкой? В пять часов утра я уже был на площади Центрального рынка, с семи часов утра я стираю себе руки об оглобли моей тележки и кричу: „Капуста, репа, морковь!“ Мне стукнуло уже шестьдесят лет. Я устал. А вы меня спрашиваете, не поднимаю ли я черное знамя восстания? Вы издеваетесь, и издеваетесь жестоко».

Ускользнуло ли значение этого взгляда от полицейского, или он ни в чем не находил оправдания неповиновению, но он только спросил Кренкебиля грубо и резко – понял ли тот его.

А как раз в эту минуту давка на улице Монмартр была чрезвычайная. Пролетки, дроги, фургоны, омнибусы, ломовые подводы, притиснутые друг к другу, соединились, казалось, в нечто целое. Над этим остановившимся дрожащим потоком взлетали крики и ругательства. Извозчики издали обменивались отчаянными ругательствами с мясниками, а кондуктора омнибусов обзывали Кренкебиля, считая его причиной затора, «поганым пореем».

Тем временем на тротуаре столпились любопытные, привлеченные спором. И полицейский, видя, что на него смотрят, думал только о том, чтобы показать свою власть.

– Ну, хорошо, – сказал он. И вытащил из кармана засаленную записную книжку и огрызок карандаша.

Кренкебиль держался своего, следуя внутреннему побуждению. Да теперь ему и невозможно было двинуться ни вперед, ни назад. Колесо его тележки крепко застряло в колесе тележки молочника.

Он закричал, сбивая фуражку на затылок и теребя себя за волосы:

– Так я же вам говорю, что жду денег! Экая напасть! Вот беда, черт побери!

Полицейский счел себя оскорбленным этими словами, хотя в них было больше отчаяния, нежели возмущения. И так как для него всякие оскорбительные слова обязательно укладывались в неизменную, освященную традицией, ритуальную и, можно сказать, литургическую формулу проклятия «Смерть коровам!», то именно это проклятие и послышалось ему в словах преступника.

– А! Вы сказали: «Смерть коровам!» Хорошо же! Следуйте за мной.

Остолбеневший Кренкебиль, полный отчаяния, скрестил руки на своей синей блузе, вперил опаленные солнцем глаза в полицейского № 64 и закричал дребезжащим голосом, который выходил то ли из его макушки, то ли из пяток: