Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести
Хотя все было подготовлено на скорую руку, встреча прошла очень торжественно, только парадный экипаж немного запоздал. Зато мортиры дали залп своевременно, за ними торжественно загудели колокола, а когда появился Лештяк, по улицам, подобно лавине, покатились крики ликования, сопровождая героя до самых дверей ратуши. Там Лештяк спешился, выслушал торжественную речь господина Пала Фекете, улыбнувшись, взглянул на выряженных в белые платья девочек, пожал руку бывшим сенаторам. (А достойного господина Поросноки даже обнял.) Потом Лештяка подхватили на руки и понесли, понесли, а когда наконец опустили наземь, он оказался в зале заседаний у председательского кресла, за зеленым столом.
И едва утих шум (зал был битком набит городской знатью), слово взял седовласый Мате Пуста; своим слабым, не громче жужжания осы, голосом описал он заслуги Михая Лештяка и закончил выступление таким возгласом:
— Изберем его пожизненным бургомистром нашего Кечкемета!
От здравиц и приветствий задрожали стены; прошло несколько минут, прежде чем Гашпар Пермете сумел убедить окружающих, — хотя он усердно колотил себя при этом кулаком в грудь и отчаянно размахивал руками, — что он собирается сообщить им что-то очень интересное.
— А я, Гашпар Пермете, который двенадцать недель назад единственной фразой низверг весь магистрат, узнав теперь все, что мне надлежало знать, заявляю, что для него и пожизненная должность — слишком короткий срок!
— Но ведь после смерти он не сможет председательствовать! — заметил господин Гержон Зеке.
— А вот мы давайте постановим и запишем в протокол, что подобно тому, как святая венгерская корона передается из поколения в поколение перворожденному по мужской линии наследнику милостью божьей царствующей Габсбургской династии, пусть и жезл кечкеметского бургомистра передается мужским отпрыскам нашего достойнейшего Лештяка.
Гержон Зеке. Между королем и бургомистром есть все же небольшая разница!
Гашпар Пермете (сердито). Нет!
Гержон Зеке. Королевская корона — из золота, а жезл бургомистра — из кизилового дерева!
Эту маленькую перепалку прервал Янош Деак с Цегледской улицы, всем известный своею мудростью:
— Почтеннейший Зеке прав, ибо корона и на слабой голове сияет ярко, а палка кизилового дерева в слабых руках и бить будет слабо. Поэтому нельзя ее загодя вкладывать в руки наследников. Впрочем, не будем омрачать столь великий день подобными пререканиями. Останемся в границах подобающей серьезности и разберем по порядку все вопросы. Ни один человек не скажет нам спасибо, если мы предложим ему сесть в кресло, где сидит уже кто-то другой. Прежде всего, пусть почтенное собрание объявит, что триумвират, который и без того был временным, прекращает свое существование.
— Да они уже и сами по себе разбежались! Здесь ни одного из них нет! — послышалось со всех сторон.
— Следовательно, сперва соблаговолите вновь избрать прежних сенаторов, а потом уже давайте занесем в протокол решение о пожизненном избрании Михая Лештяка на пост бургомистра.
Вряд ли следует говорить о том, что все так и случилось, Михай Лештяк с видом императора, восседающего на троне, холодно, кивком головы отвечал на приветствия.
Лицо у него вначале было бледным, но, разумеется, оно сделалось пунцовым, когда все принялись кричать:
— Расскажите, расскажите историю с кафтаном! Хотим услышать из ваших собственных уст!
Лештяк беспокойно заерзал на кресле. Казалось, невидимая железная рука сжимала ему горло. Рассказать о том, что произошло с Олай-беком, поведать об этом сотням людей!.. Историю, которую он сам не пережил, не видел. Лгать перед лицом города! Ох, какая непростительная это была ошибка, что не он поехал в татарский лагерь. Черт принес на его дорогу эту девицу. А уж если сам не поехал, то лучше было бы сразу и признаться во всем. Но сейчас это, увы, было невозможно. Невозможно!..
Чем больше становилась его слава, тем сильнее его душу терзал страх, что однажды эту славу развеет нежданный порыв ветра. Ведь и Мидасу не удалось сохранить тайну своих длинных ушей. Лештяку казалось, будто слава его — краденая, и потому не мог больше ей радоваться, хотя какая-то ее доля причиталась и ему. Ведь, как бы там ни было, не кто иной, как он, достал кафтан! И все же где-то позади председательского кресла с высокой спинкой, казалось, неотступно маячила неприятная тень.
— Слушаем, слушаем! — звучало все громче, все настойчивее.
Отступать было поздно.
Лештяк смущенно стянул с себя кафтан и расстелил его на зеленом сукне стола. Вот оно — драгоценное сокровище Кечкемета!
Наконец, запинаясь, с пятое на десятое рассказал он об удивительной роли, которую сыграл кафтан[82].
Буйные крики радости заглушали его рассказ; все ликовали, только один человек, сжавшись в комочек, плакал на задней скамейке.
Могущественный бургомистр, теперь подлинный «диктатор Кечкемета», подошел к этому человеку и взял его за руку.
— А теперь пошли, отец. Хочу немного отдохнуть дома.
В маленьких, украшенных скрещенными копьями воротах их уже поджидали крестница Эржи и подручный Лаци. Пончики были поджарены, тушеная курица давно готова, а поросенок даже успел остыть, так что хозяева в самую пору возвратились домой.
— Да, я ведь еще не успел сказать тебе, сынок, — впрочем, когда я мог бы это сделать?! — что теперь мы с подмастерьем работаем, или, вернее сказать, мы теперь вдвоем не работаем…
Бургомистр сделал равнодушное лицо.
— Это вон тот мальчонка?
— Пришлось мне нанять его, когда я отправлялся в Буду, к паше, за тебя ходатайствовать. Ведь это я сделал тебя городским головой, Мишка, знай это! — В глазах старика загорелись зеленые огоньки. — Старый Лештяк еще может постоять за себя, хе-хе-хе!.. А парень, повторяю, нужен мне был для работы, хотя я что-то не приметил, чтобы он за все это время ну хоть пальцем о палец ударил. Не было у меня еще времени испробовать, умеет ли он хоть что-нибудь делать. До сих пор-то я все политикой занимался. Не смейся, Миши, не то я рассержусь! А теперь вот ты будешь делать политику, Кровь Лештяков — золотая кровь! Ну да ладно, вот мы уже и дома.
Как дорог человеку отчий кров, когда он долго под ним не был! Приветливо курится дым из трубы, весело кивают поредевшие ветви старого грушевого дерева. Выйдешь во двор, и тебе навстречу радостно кинется Кудлатка, а в комнате прыгнет на плечи кот Царапка. Улыбаются размалеванные крыши, с детства знакомые глиняные тарелки на стенах, даже мебель и та принимается скрипеть — рассказывать о чем-то; потрескивает огонь в большой печи, отбрасывая на двери золотые блики, так что кажется, будто снизу они обиты широким листом золота.
Старик вздохнул.
— Бедная твоя матушка, если бы я мог воскресить ее хотя бы на этот единственный день!
Подали обед, и над родительским столом поплыли вкусные, соблазнительные запахи, а вокруг стола захлопотали, засновали туда и сюда Эржи и подмастерье Лаци, спеша вовремя сменить тарелку, подать нож поскорее.
— А ну-ка, сбегай, Лаци, в подвал, да побыстрее: одна нога здесь, другая — там! А ты садись, сыночек! Потому как я знаю: голоден ты, изнурила тебя тюремная еда. Правда, и мне все это время кусок в горло не шел. Сперва — от большого горя, а сейчас — от великой радости. Пока я в Буде жил, одним воздухом питался. Ну да ничего, зато высвободил я тебя!
— Ибрагим-паша — славный человек, — рассеянно отозвался бургомистр. (Он чувствовал себя неловко перед Цинной.)
— Только в том смысле сынок, славный, — что славу любит, а в остальном старая хитрая собака! Сначала он и на мне хотел зло сорвать. Чуть-чуть я и сам не угодил в холодную!
— За что же?
— Да все за ту цыганскую девчонку, если ты ее еще помнишь… Что, или, может быть, суп недосолен? А ну-ка, принеси солонку, Лацко!
Лаци дрожал, как лозинка на ветру.
— Что с тобой? Или ты сына моего боишься, дурачок? Не укусит же он тебя, хотя теперь он большим барином стал!
— Спасибо, отец, не надо соли. Значит, Ибрагим из-за девицы был зол?
— Из-за нее… Говорит, что она с вами сбежала. Грозился в темницу меня упрятать, пока мы не вернем ее или пока я не признаюсь, где она. Напрасно клялся я ему и божился, что с той поры и слыхом о ней не слыхивал.
— Действительно напрасно! — буркнул бургомистр. — Ну, а потом что было?
— На счастье, как раз в те дни пришло официальное сообщение, что на берегу Тисы нашли девичье платье, а позднее где-то ниже по течению и труп ее выловили.
— Вот как! — весело воскликнул бургомистр. — Умерла, значит, девица-то?
— Ах! — вскрикнул Лаци и выронил из рук блюдо с жареным поросенком, которое он только что снял с огня, чтобы подать на стол.
