Викарьос сжимает руку Брюне: они счастливы. Брюне тихо проводит пальцами по доске. Три ряда колючей проволоки высотой метр двадцать сантиметров, доска — один метр тридцать, достаточно. Вдруг Викарьос сжимает ему запястье, Брюне вздрагивает: по дороге шагает часовой. Брюне слушает этот звук невидимых шагов, холодная радость пронзает его: все как надо, сейчас можно будет начинать. Три ночи подряд он прятался за уборными, наблюдая за часовым: тот отходит от сторожевой будки как раз напротив них, проходит метров сто, потом возвращается на свой пост. На хождение туда и сюда уходит две минуты или около того: у них есть тридцать секунд. Брюне слышит, как шаги удаляются, он тихо считает, первые цифры соответствуют каждому шагу, затем наступает тишина, часовой растворяется, он повсюду, кажется, что сама ночь настороже, цифры падают в пустоту, звучат глухо. На счете сто девятнадцать шаги возникают снова, часовой обретает плоть, идет из глубины ночи, потом становится одиноким и спокойным плеском, проходит мимо них, поворачивается и идет назад. Один, два, три, четыре… На этот раз он появляется при счете сто двадцать семь, в следующий раз при счете сто двадцать два, будем основываться на сто двадцати, так вернее. Брюне снова начинает считать, при счете сорок пять он кладет руку на плечо Викарьоса и чувствует, как твердые пальцы сжимают его запястье, он растроган: это рука дружбы. Они встают, Брюне протягивает руку, на нее натыкается железная оса и царапает ему ладонь, кончиками пальцев он проводит вдоль проволоки, чтобы избежать другого укола, прикасается к деревянному колу, не переставая считать, поднимает доску и осторожно наклоняет ее вперед: она стоит, как плот, мягко раскачивающийся над тройной волной колючей проволоки, руки Брюне в грязи, он, не спеша, соскребает грязь о кол, пятьдесят семь, он ставит левую ногу на нижнюю проволоку, упирается подошвой в кол, собирается с силами, приподнимается, ставит правую ногу на среднюю проволоку, поднимает левое колено, скребет им о верхушку кола и наконец опирается им о доску, пятьдесят девять, теперь он ползет на коленях и на руках, время замедляет ход, шестьдесят, часовой обернулся и вроде бы смотрит на него, справа от Брюне ночь — это их маяк. Брюне продвигается вперед, протягивает руку, дотрагивается до второго кола и продвигается дальше, несмотря на качку, касается третьего, немного пятится и возвращается на доску, она чуть не опрокинулась, но потом сама собой выпрямилась: за нее ухватился Викарьос. Брюне щупает ногой пустоту, натыкается на железную проволоку, шестьдесят два, он хочет прыгнуть, потому что боится отнять частицу времени у Викарьоса, но пола его плаща цепляется за кол, черт, от нетерпения он дрожит, он спрыгивает, подкладка плаща рвется. Брюне двумя руками хватается за доску и тихо ее раскачивает, чтобы дать понять, что он благополучно добрался. Колючая проволока скрипит, доска качается, Брюне крепко поддерживает ее, он думает о часовом и чувствует, что тот возвращается, он со злостью думает о Викарьосе: что он там делает, этот осел, мы из-за него попадемся, он протягивает руку и наталкивается на голову, Викарьос с трудом переворачивается на доске, Брюне слышит его дыхание, потом — тишина. Туфля царапает по его рукаву, он ловит ее и тихо опускает на проволоку, Викарьос спрыгивает на землю, их пронзает молния радости, свободны! В эту минуту с верха сторожевой вышки их поражает молния, они, не понимая, щурятся, дорога бела от солнца посреди круга темноты, лужи сверкают, как бриллианты. Брюне хватает Викарьоса за плечо и увлекает за собой, они бегут, вокруг свистят пули, в них стреляют с вышки и из сторожевой будки. Из сторожевой будки: там кого-то спрятали, нас выдали. Брюне бежит, дорога широка, как море, их четко видно, это ужасно, вокруг свистят пули. Вдруг Викарьос становится каким-то вялым и оседает, Брюне поднимает его, тот снова падает, Брюне толкает и тянет его: вот и лес со всем, что остается от ночи, он бросает его между деревьями, падает на спину, они катятся по снегу, Викарьос вопит.
— Замолчи, — шепчет Брюне.
— Ты мне делаешь больно! — вопит Викарьос.
Они катятся по склону, Викарьос стонет, Брюне не выпускает его, его душит гнев, нас выдали. Наверху орут и стреляют. Они катятся, Брюне ударяется головой о какую-то стену, его глаза готовы выскочить из орбит, но сейчас не время терять сознание, он делает отчаянное усилие над собой, его пальцы скребут снег, Брюне выпрямляется. Он ударился головой о корень, теперь он зажат между стволом дерева и телом Викарьоса, он тихо шевелится, его рука хватает Викарьоса за плечо, тот с ненавистью кричит:
— Беги!
Брюне становится на колени. Теперь он знает, что проиграл, но он пойдет до конца, он подсовывает руки под поясницу Викарьоса, он хочет его приподнять и понести на руках, Викарьос отталкивает его, Брюне пытается снова и снова, они вслепую борются, вдруг Викарьоса вырывает ему на руки, Брюне невольно выпускает его, тот падает. Наверху бал фей: стволы деревьев пляшут в световом ореоле. Брюне приближает лицо к лицу Викарьоса.
— Викарьос! — умоляюще говорит он.
— Беги! — хрипит Викарьос. — Все это по вашей вине…
— Я не уйду, — говорит Брюне, — я бежал, чтобы быть с тобой.
— Все это только по вашей вине, — повторяет Викарьос.
— Господи, мы начнем все сначала! — заклинает его Брюне. — Я поговорю с руководством партии. Я…
Викарьос взвизгивает:
— Начать сначала! Ты что, не видишь — я умираю? Он делает над собой отчаянное усилие и с трудом добавляет:
— Меня убивает партия.
Его вырывает в снег, потом он снова падает и замолкает, Брюне садится, привлекает его к себе, нежно приподнимает его голову и кладет ее на свое бедро. Куда он ранен? Он проводит рукой по его гражданскому пиджаку, по его гражданской рубашке, все промокло — от крови или от снега? Страх леденит его: он умрет у него на руках. Брюне лезет в карман и вынимает фонарик, наверху окликают, зовут, ему на это наплевать. Он нажимает на кнопку, из мрака возникает мертвенно-бледное лицо, Брюне смотрит на него. Ему плевать на фрицев, плевать на Шале, плевать на партию, больше ничто не имеет значения, больше ничего не существует, кроме этого разъяренного полного ненависти лица, с сомкнутыми веками. Он шепчет: лишь бы он не умер. Ио он знает, что Викарьос сейчас умрет; его отчаяние и ненависть постепенно поплывут вверх по течению этой растраченной жизни и предадут ее тлению до самого истока. Никакая победа не сможет стереть эту вершину страдания: да, его убила партия, даже если СССР победит,
