Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Мы говорим, что, возможно, мужчины становятся такими по вине женщин, — объяснил Пруит.
— Я не думаю, — сказал Анджело.
— Я тоже не думал. А теперь начал сомневаться.
— Вот как? — Хэл сверкнул обаятельной мальчишеской улыбкой. — Видишь ли, некоторые действительно такими рождаются. К несчастью или к счастью — это зависит от точки зрения. Так что общая картина несколько сложнее.
Пруит с усмешкой покачал головой.
— Насчет того, что такими рождаются, рассказывай кому-нибудь другому. Можно родиться уродом, это факт. Я уродов насмотрелся на ярмарках — от Таймс-сквер до Сан-Франциско. А чтобы человек родился извращенцем, никогда не поверю.
— Ты бы мог быть очень милым парнем, — недовольно сказал Хэл, — если бы меньше кощунствовал.
— Кощунствовал? — Пруит усмехнулся. — Если ты не веришь в мораль, какое может быть кощунство?
— Важно не то, что ты говоришь. Важно, как ты это говоришь. Судьба таких людей — трагедия. И, как любая трагедия, она возвышенна и прекрасна.
— Я так не считаю. Для меня это все равно что порнография.
Хэл манерно поднял брови и пристально посмотрел на него.
— Твой приятель, пожалуй, начинает мне действовать на нервы, — сказал он Анджело.
Пруит чувствовал, что губы у него расползаются в усмешке, а лицо напряженно немеет, как бывало с ним всегда, когда рядом раздавался знакомый призыв к убийству.
— На мой взгляд, эта твоя теория такие же сладкие сопли, как басня Томми про богатого продюсера.
— Вижу, я в тебе ошибся. — Хэл улыбнулся. — У тебя напрочь отсутствует воображение. При ближайшем рассмотрении ты, оказывается, элементарный тупица.
— Наверно, — усмехнулся Пруит. — Из меня все воображение выбили. Половину, когда бродяжил, а то, что осталось, — в армии.
— Хэл, где твое шампанское? — напомнил Анджело. — Давай неси. Пить хочется — умираю.
— Сейчас, моя радость. — Хэл повернулся к Пруиту: — Когда будешь постарше, поймешь, что воображение способно породить истину, перед которой бессильны любые факты.
— Это мне и так понятно. Зато я не очень понимаю другое. Чем больше мы с тобой разговариваем, тем больше ты мне напоминаешь проповедника. Не знаю почему, Тебе повезло, что ты друг Тони, — сказал Хэл. — А то я бы тебя сейчас отсюда вышвырнул.
Пруит смерил его взглядом и снисходительно усмехнулся:
— Сомневаюсь, что у тебя получится. Но если хочешь, чтобы я ушел, так и скажи. Я уйду.
— О-о! — Хэл улыбнулся Маджио. — Твой приятель — герой.
— Хэл, чего ты обращаешь внимание? — вмешался Маджио. — У него просто характер такой вредный. Дай ему выпить, и он успокоится.
Хэл повернулся к Пруиту:
— Все так просто?
— Выпить, конечно, было бы неплохо.
Томми поднялся с кресла и, подойдя к Пруиту, встал рядом, словно собрался его защитить.
— Иди ты к черту! — сказал он Хэлу. — Что ты нападаешь на несчастного парня? Он здесь со мной, а не с тобой. Прекрати его шпынять.
— Мне адвокаты не нужны, — заметил Пруит.
— Томми, если тебе не нравится, как я принимаю гостей, ты всегда можешь пойти домой. — Хэл улыбнулся. — Я лично буду только счастлив. Мальчики, вам когда нужно быть в казарме?
— В шесть, — ответил Анджело. — К побудке. — Он резко повернулся и посмотрел на часы на письменном столе, словно вдруг вспомнил, что когда-то должен умереть. — Гадство! — ругнулся он. — Ладно. Мы в конце концов выпьем или нет, черт возьми?
— Ты! — рычал Томми на Хэла. — Дрянь! Подлая грязная тварь! Я ведь сейчас действительно уйду.
Хэл весело засмеялся:
— Не смею задерживать. Хочешь — уходи. — Он повернулся и пошел в кухню.
Томми злобно смотрел ему вслед, его большие руки неподвижно повисли, огромные кулаки были плотно прижаты к бедрам.
— Знаешь ведь, что я не уйду, — сказал он. — Ты ведь знаешь, что мне теперь придется остаться.
Хэл высунул голову из кухни:
— Конечно, знаю. Иди сюда, поможешь мне разлить шампанское.
— Сейчас. — Томми неловко и грузно сдвинулся с места. На лице у него застыла обида.
— Пру, на минутку, — шепотом позвал Маджио. Он отвел Пруита в сторону, и, пройдя мимо проигрывателя, они встали в глубине застекленного «фонаря». — Чего ты пускаешь пену? Хочешь мне все испортить? Помолчи, отдохни.
— Хорошо. Ты извини. Сам не знаю, с чего я завелся. Наверно, из-за этой ерунды насчет того, что такими рождаются. Путать тебе карты я не собираюсь. Но понимаешь, эти типы действуют мне на нервы. Липнут со своими наставлениями, как вшивый полковой капеллан — ходи в церковь, молись богу! Тоже мне Армия спасения! Мол, сначала послушай проповедь, а уж потом накормим. Зачем им это? Зачем обязательно убеждать кого-то, что ты лучше всех?
— Не знаю. Пусть себе болтают, что хотят. Тебе какое дело? Думаешь, я с ними спорю? Никогда в жизни. Они говорят — я киваю. А потом прошу налить еще.
— Хорошо, когда человек так может. А у меня, наверно, не тот характер, я так жить не могу.
Анджело покачал головой:
— Да я и сам как на бочке с порохом живу. Иногда думаю, ох и шарахнет сейчас! За все в жизни надо платить, старик.
— Знаешь, некоторые говорят, эти люди такие благородные, мол, у них такие высокие чувства, что и не передать. Только я что-то не видел. По-моему, у них это больше похоже на ненависть.
— Меня все это не колышет. А терять такую отличную кормушку я не хочу. Так что будь человеком и не вякай. Ладно?
— Конечно. Не бойся, не подведу.
— Ох, старик, напьюсь я сегодня — в доску! Я тебе обещаю. — Он посмотрел на часы: — И в гробу я видел эту вашу побудку!
Из кухни появился Хэл с двумя хрустальными бокалами шампанского. За ним шел Томми и тоже нес в руках два бокала.
— Пардон, подноса у нас нет. — Хэл улыбнулся. — Зато бокалы, как полагается. Пить шампанское из простых стаканов — преступление.
Маджио взял бокал и незаметно подмигнул Пруиту.
— Очень жарко, предлагаю вам всем раздеться, — сказал Хэл. — И чувствовать себя как дома. В конце концов, мы здесь все свои.
— Ты прав. — Томми торопливо протянул один бокал Пруиту, второй поставил возле себя на пол. Раздевшись до трусов, он уселся в кресло и взял с пола бокал. В отличие от загорелого Хэла Томми был белый как молоко. Загорели только шея и руки до локтей, тело его напоминало непропеченное тесто, и смотреть на него было неприятно.
— Я знаю, солдаты трусов не носят. — Хэл улыбнулся. — Для Тони я держу в доме плавки, а тебя, к сожалению, мне одеть не во что.
— Обойдусь, — сказал Пруит. — Посижу в брюках.
Хэл весело засмеялся, к нему вернулось прежнее добродушие.
Так они и сидели, четверо мужчин, раздевшихся, чтобы тело ощутило еле уловимую прохладу, которая просачивалась сквозь проволочную сетку входной двери. Загляни кто-нибудь с улицы в окна «фонаря», эта картина, возможно, укрепила бы в нем веру в теплоту человеческого общения — четверо голых по пояс мужчин, удобно развалившись в креслах, ведут мирную дружескую беседу за бокалом вина.
— Дома я всегда ношу только это. — Хэл небрежно скользнул рукой по складкам парэу. — Вполне в духе гавайских традиций. Сами гавайцы теперь, конечно, расхаживают по пляжу в плавках, но когда-то все они носили парэу. Естественно, с появлением миссионеров это кончилось. А на Таити и до сих пор носят. Но, увы, учителю французского найти работу на Таити так же трудно, как во Франции.
— А когда ты был во Франции? — спросил Пруит.
— Я там был много раз. В общей сложности прожил там пятнадцать лет. Работал в Нью-Йорке, копил деньги, потом уезжал во Францию и жил там, пока деньги не. кончались. Естественно, все это было до войны. Когда началась война, переехал сюда. Решил, что уж сюда-то война не докатится. Ты согласен?
— Наверно. Но я думаю, когда мы влезем в войну, в Америке всюду будет одинаково.
— Меня не призовут, я уже слишком стар, — улыбнулся Хэл.
— Я не про это. Начнутся разные ограничения, строгости…
Хэл пожал плечами. У него это вышло очень по-французски.
— Одно время я серьезно подумывал принять французское гражданство. Франция — самая прекрасная страна в мире. Но теперь, — он улыбнулся, — теперь я даже рад, что так и не решился. Странно все это. Та атмосфера свободы, благодаря которой там так приятно жилось, в конечном итоге привела lа belle France[38] к катастрофе. — Хэл улыбался, но, казалось, он еле сдерживает слезы. — Таков, наверное, закон жизни.
— Короче говоря, как ни крути, а все равно останешься в накладе, да? — Пруит почувствовал, что выпивка наконец-то дала себя знать и его снова охватило знакомое настроение, возникавшее только в увольнительную. Наконец-то оно снова вернулось к нему, блаженное ощущение беспечности, то самое, с которым он поднимался по лестнице в «Нью-Конгресс». Ему стало грустно. Вот и закатывается солнце, жара отступает, тени становятся длиннее, пора спать. Он поглядел на Анджело — тот тоже пригорюнился и что-то бормотал себе под нос.
