Том 4. Голова - Генрих Манн
— Что он тут делает? — спрашивал в соседней комнате Блахфельдер у Мангольфа, который старался сохранить тон человека постороннего.
— А вы, господин фон Блахфельдер? Ведь мы в гостях у актрисы. Вы, как я вижу, успели опять побаловать ее великолепным экземпляром Дега́.
— Что за краски! Никаких денег не пожалеешь. — Младший хозяин калийной фирмы пришел в экстаз. Тонкая красота его лица с миндалевидными глазами успела поблекнуть, но перед драгоценной картиной она расцвела вновь. — Искусство оправдывает все, — произнес он в экстазе. — Леа — олицетворенное искусство.
Мангольф, продолжая его мысль:
— Искусство оправдывает Шеллена, который обеспечивает рекламу. Другие обеспечивают другое, — кивком указывая на стены.
«Он все еще привязан к ее подолу, — подумал Блахфельдер, но тут же поправился — Что бы ни дала нам жизнь, женщина одним движением сметает все». Вслух он сказал:
— Простите мою нескромность, Мангольф: в свое время вы, кажется, румянились. Вы были тогда молоды. Вас не огорчает, что молодость уходит? А я не сплю целыми ночами. — И с решительным жестом — Перейдем к политике! Танжерская поездка императора{38} оказала магическое действие.
— Вас она трогает? — спокойно спросил Мангольф.
— Я только представляю себе: синее море, белая яхта, на носу фигура в каске с орлом… он умеет бить на эффект.
— Как и все мы. Германия умеет бить на эффект. Если бы больше ничего не требовалось…
— Откуда такой скептицизм? — Видно было, что Блахфельдер внутренне насторожился. — Господин помощник статс-секретаря, вам бы следовало проявить предусмотрительность. Вы должны заранее знать, принесет ли танжерская поездка хорошие результаты.
— Принесет, я это знаю. — Мангольф оживился. — И даже уже принесла. Танжерская поездка побудила, наконец, Францию всерьез подумать о союзе с Англией, который давно был ей предложен. После чего мы послали запрос нашим друзьям в Рим. Вслед за тем началась неимоверная сумятица в Париже. Неужели они допустят, чтобы их бешеный министр иностранных дел начал войну?
— Мы хотим мира, — заверил Блахфельдер. — Мы на все готовы ради него.
— Мы подвергаем его всяческим испытаниям. Настоящий мир должен быть прочен. — Вместо ответа Блахфельдер пытливо взглянул на него, но Мангольф был непроницаем. Вдруг он заявил, что ему пора ехать; именно сейчас в министерстве ждут решения из Парижа: либо отставка французского министра, либо девять шансов против одного за войну… — Если он падет, Ланна получит титул князя, — бросил Мангольф напоследок.
Блахфельдер только теперь вышел из равновесия.
— Как? Князя? Значит, это правда? Скажите, это безусловно верно? Можно уже поздравить его? Подождите, Мангольф! — Но тот не внял ему, и Блахфельдер остался один. — Мы переживаем исторический момент, — произнес он торжественно и подошел к открытому окну, высоко над суетящейся в ясном июльском солнце площадью, где никто не был в курсе таких новостей. Но, едва бросив взгляд на площадь, он ринулся в прихожую вслед за помощником статс-секретаря и втащил его назад за плечи: — При этом вам не мешает присутствовать.
Мангольф увидел свою собственную жену вместе с Алисой Ланна. Они как раз входили в подъезд. С ними вернулся только что ушедший Эрвин Ланна.
Их появление вызвало минутное взволнованное затишье. Крики у телефона смолкли, Шеллен усердно целовал руки. Мерзер впал в подлое раболепство, каким бывал одержим и его дядюшка Кнак перед сильными мира. Мангольф сделал вид, будто сговорился с женой встретиться здесь, и усадил ее подле Леи, когда Леа пригласила к чайному столу. Сама Белла пустила в ход все чары, чтобы усадить рядом с собой господина Шеллена. А немного погодя привлекла к себе также Блахфельдера, Мерзера и даже графа Эрвина, в то время как Леа с Алисой скрылись в маленьком будуаре. Мангольфу пришлось наблюдать, как его жена в гостиной его возлюбленной флиртует с четырьмя мужчинами. Те совсем потеряли головы, настолько вызывающе держала себя Белла; несомненно, Шеллен не преминул бы стать нахальным. Мангольф предпочел поскорее ретироваться.
Леа и Алиса разглядывали друг друга, сидя в пестром будуарчике с лакированной мебелью, фарфоровой люстрой и ярко разрисованными шелковыми обоями.
Леа, обводя взглядом комнату:
— Вы — здесь у меня?! Я не выхожу, — знаете, у меня мигрень… Нет, я знала, что придете вы!
— От вашего брата? Неужто я вижу вас? Вас, его сестру! Знаете, вы совсем другая, чем на сцене.
— Потому что там я играю все, только не восхищение, только не… смирение. — И Леа хотела коснуться губами руки гостьи. Но Алиса привлекла Лею к себе на грудь.
За дверью резвилась Белла:
— Руки прочь, Шеллен! Мы с вами в гостях у актрисы, которая славится своими брильянтами. Вот как нынче живут! Все, кто на виду, селятся в новом западном районе. Только я одна кисну в своем Меллендорфском дворце. А здесь все сплошь дворцы! — Прыжок на подоконник, еле удалось ее удержать.
Блахфельдер рассказал, что в Генуе есть улица, состоящая из десяти старинных дворцов. Но куда лучше — сто шестьдесят новых. Шеллен воспользовался этой темой для самых неприкрытых намеков на первое свадебное путешествие Беллы, когда жених один доехал до Италии, а невесте пришлось повернуть назад. Она от смеха чуть не вывалилась из окна; Эрвин Ланна, давно с тревогой следивший за ней, втащил ее в комнату. Словно обессилев, она минутку полежала у него на плече. «Боже! до чего я несчастна!» — как будто послышалось ему. Но она уже снова резвилась, сама не замечая с кем. Однако молодой Шеллен успел прикинуть, какие перед ним открываются возможности.
Алиса и Леа спаслись от шума в спальню. Спальня белая с серебром; кровать такая низкая, что пушистые белые меха, разбросанные по полу, чуть не касаются подушек.
— Кровать односпальная, — заметила Алиса.
— Что тем не менее ничего не доказывает, — заметила Леа.
— Ну, все же, — возразила Алиса. И робко добавила — Вы в жизни гораздо больше играете, чем чувствуете.
Лицо актрисы приняло злое и печальное выражение.
— Если хотите, это так: моя воля, мой темперамент, все мои способности к жизни и любви поглощены игрой на подмостках — актерским ремеслом. Мои безумства — это маска, страх, бесплодная алчная тоска об упущенном. Дорого мне обошлось ненавистное, неблагодарное, тираническое актерское ремесло. И сейчас, когда пришло время наверстывать, я заставляю молодых людей ждать меня за кулисами. Тех молодых людей, чьи чувства целый день волновали мое воображение: и вот они передо мной, я же, усталая, исчерпанная игрой, отсылаю их прочь! Мерзость! — твержу я себе, опускаясь без сил на кровать. — Сказав это,
