Мигель Астуриас - Глаза погребённых
Поезд резко дернулся, он услышал лязг сцепки, с трудом удержался на ногах, и его охватило какое-то странное состояние, будто он не знал, где он и что с ним. Началось зыбкое покачивание, теперь оно будет продолжаться в течение всего пути и, похоже, никогда не кончится. Порой им овладевало отчаяние. Когда зной и жажда становились совсем нестерпимыми, ему казалось, что рельсы тянутся в бесконечность и поезд мчится неведомо куда… Но теперь он уже не сойдет с поезда, не сдастся — до победы…
Обо всем этом он рассказал людям, ожидавшим его в ранчо под деревьями, после того как осушил целый кувшин воды — вначале с жадностью, потом помедленнее. Он попросил у них разрешения лечь на койку — сказывалась усталость от поездки в товарном вагоне. К тому же так ему легче было беседовать, он находился на грани бодрствования и сна. Одни присели на корточки, другие стояли, третьи расположились прямо на полу. Люди кашляли, почесывали в затылке, задавали вопросы. Каждому хотелось получше рассмотреть человека, растянувшегося на брезентовой койке.
Так это действительно Табио Сан? Некоторые его называли полным именем — Октавио Сансур. Да, он был все тот же Табио Сан, который много лет назад работал простым пеоном на плантациях Тикисате, только лицо у него сейчас неузнаваемо изменилось, исчезли прежние черты, под воздействием сока кактуса. Все это было похоже на странный сон.
…Аэ… аэ… ао… ао… — лягушки по-прежнему продолжали отсчитывать ход времени.
Много раз Табио Сан прерывал свой рассказ, останавливаясь на каких-то фактах или деталях, будто пережевывая их, прежде чем изложить перед этой аудиторией, молчаливой, как пропасть, перед простыми, закаленными трудом и борьбой людьми, с лицами, словно высеченными в скале. Неужели им казалось фантастическим, нереальным то, что в самом деле произошло с ним? Неужели его слова, его рассуждения тоже казались потерявшими свой облик, как бы под воздействием деформирующего гриба?
Он вынужден был признать: нет, не верили! Признать? Ужасное слово! Ужасное! Действительность выходила за пределы воображаемого, и особенно трудно было представить то, что он рассказывал о студентах университета. Воздев руки, словно копья, студенты стали требовать от Зверя, того самого, перед которым покорно простирались небо и земля, чтобы в течение двадцати четырех часов он согласился на их условия, иначе они объявят забастовку; их требования были изложены на листе бумаги — этот лист был актом провозглашения новой независимости.
Это было началом эпохи созидания.
Он не хотел бы произносить столь литературных фраз. Но как иначе назвать луч света, проникший в повседневную жизнь простых людей, — ведь это действительно эпоха созидания, развития, возрождения духа демократии. И если организованные рабочие выступят все вместе, то они заставят Компанию сдать позиции, заставят ее принять их требования и тем самым расчистят путь крестьянам и рабочим к власти…
Его слова звучали пламенно…
Теперь он был воплощением Жан-Поля Марата, освободителем пичужек в дни юности, человеком, жадно поглощавшим всю попадавшуюся ему на глаза революционную литературу, революционером-подпольщиком, первым выступавшим за дело народа и последним уходившим с поля боя, но сохранившим пламя борьбы.
Он снова представил себе студентов и учителей. И тут он почувствовал страх за Малену — оставшись в одиночестве, не имея возможности действовать, она может прийти в отчаяние и уйдет от Худаситы, ныне превратившейся в бродячую стену плача, и отправится искать помощи у героических людей, у людей, которые ставят на карту свою жизнь.
— Друг, — какой-то человек подошел к койке, на которой лежал Табио Сан, — вы не представляете себе, что значит работать на солеварне! И лучше вам никогда этого не знать…
— Да, друг мой… — откликнулся Табио Сан, который встал в знак уважения к этому человеку, продубленному солью и морем.
— Вот потому я и хочу спросить… Мы не слишком большая сила, но поддержим забастовку, если нам не дадут хорошего заработка, крышу над головой, сносные условия жизни. А сейчас, сеньор, мы отверженные, и нет более нищих, чем мы, бедные из бедных. Все превращается в прах там, где мы добываем соль из моря. Подумайте, соль подтачивает даже железо, снимает с него чешую, превращает и его в прах! А мы работаем голыми, шляпчонка на голове да повязка на бедрах! Только мы одни знаем, что такое жажда, разжигаемая солью!
— Да, конечно, если вам не повысят заработок и не улучшат условия жизни, надо бросать работу…
— Вот это мы и думаем сделать, когда объявят всеобщую…
Представляли ли себе студенты, выступившие перед Зверем со своими требованиями, что они борются также и за судьбу этих людей с солеварен, голых, умирающих от жажды, словно больные водянкой и заживо пожираемые солью?
Заговорил Флориндо Кей. Он попросил солевара Тойо Монтойю и других товарищей, чтобы они позволили Табио Сану поспать немного, — еще будет время поговорить послезавтра, на Песках Старателей, до или после большого митинга, на котором, очевидно, будет дан сигнал к всеобщей забастовке.
Люди начали растекаться, как вода в открытые шлюзы. Голос Флориндо умолк. Растянувшись на койке, Табио Сан ворочался, хотел улечься поудобнее, пытался уснуть. Он никак не мог отделаться от мысли о зное, об усталости и о человеке с солеварен. Да, в день торжества справедливости воскреснут мертвые, но не те, кто погребен под землей, а те, кто погребен здесь заживо, эти люди, напоминающие скелеты, с прозрачным, как крылышко мухи, телом, они воскреснут и заговорят, как здесь, у койки, Тойо Монтойя сказал перед уходом:
— Я ухожу, друг, дай мне руку, я ухожу, чтобы не говорить больше о самом себе…
Аэ… аэ… ао… ао… — продолжали отмечать ход времени часы лягушек…
— Не могу спать… — пожаловался Табио Сан Флориндо, не зная, слышит ли его тот, пристроившись рядом в качалке.
Аэ… аэ… аэ… аэ…
Он говорил таким тоном, точно разговаривал сам с собой, хотя рядом был Флориндо, и все повторял, что никак не может уснуть.
Его тревожила мысль о Малене. Роса Гавидиа — для товарищей и для этого капитанчика. Импульсивная. Нет, пожалуй! Решительная. Ничто ее не удержит, если она решит покинуть убежище и примкнуть к учителям, к борьбе. Худасита?.. Обещание, данное ему?.. А с другой стороны, ему было приятно, что она такая, что ни обещания, ни Худасита не способны ее удержать. Она покинет тот склеп среди золы и пепла и уйдет в город. Будто барельеф с профилем индейца из племени майя:[141] нос орлиный, покатый лоб, легкие складки у губ — улыбающаяся нежность и сдержанная печаль…
Она уйдет и… тише, сердце!.. от угольщиков перейдет к «эскуилачес»[142] — в другую знаменитую подпольную группу.
До сих пор угольщикам и «эскуилачес» удавалось водить за нос тайную полицию, эту гидру многоголовую: военную, судебную, дворцовую, женскую, добровольную, сельскую…
В группу «эскуилачес» входили студенты университета и учителя. Это были представители революционно настроенных слоев интеллигенции и богемы, которые вначале, не желая бороться в открытую со Зверем, обезглавливали марионеток, наряженных в тогу и судейскую шапочку, короновали студенческих королев и под этим предлогом произносили зажигательные речи, а во время национальных праздников выступали с фарсами, с уничтожающими комедиями на гражданские темы. Ширмы, декорации, костюмы, световые эффекты, сам сюжет спектакля — все это было направлено против того, что стало трагедией всей страны. Актеры сбрасывали с себя маски и, словно самоубийцы, открыто бросали вызов Зверю, которого они называли Наполеоном у рояля,[143] Ковровым тигром.
Немало агитаторов входило и в группу угольщиков. Правда, и не так много. Под предлогом скупки золы для мыловарен они появлялись в домах политических деятелей, потерявших свои посты, уволенных в отставку военных, бывших участников заговоров; не вызывая подозрений у полиции, угольщики проникали в дома этих людей, разнося в своих мешках, кроме останков живого — пепельного образа смерти, огонь жизни и борьбы: подпольные листовки, деньги, ручное оружие, типографские шрифты, инструкции…
Не имея меж собой никакого контакта и никакой договоренности, «эскуилачес» и угольщики действовали параллельно, не обращая внимания на то, «будет ли это беспокоить сеньора»…
Но зачем все-таки вновь и вновь возвращаться к этой мысли?
Табио Сан глубоко вздохнул — он никак не мог уснуть — и стал искать свой платок… в карманах… под подушкой…
Сон беспределен, как беспредельна земля, но только через очень узкую щель, как через врата небесные, можно проникнуть в его счастливые владения.
«Не уходи к «эскуилачес», ты их можешь только скомпрометировать!..» — услышал он собственный голос; ему казалось, что он разговаривал с Маленой, как будто она была тут, где светили звезды и кричали лягушки, тут, в комнате, где под потолком вырисовывались какие-то призрачные тени, а на полу лежал ковер, хотя, быть может, это был не ковер — просто трава.
