Эдит Уортон - Избранное

— И не подумаю оставаться дома, с какой стати? Болен я, по-вашему, что ли? — он резко повернулся лицом к Филмору. — Что вы такое во мне узрели?

Длинная физиономия лакея вытянулась еще больше. Она всегда вытягивалась, когда он слышал подобные вопросы, — это был единственный способ придать ей какое-то выражение. Затем он удалился в спальню, а Уорли остался сидеть у камина в библиотеке… один… Интересно бы знать, что такого увидел в нем Филмор сегодня? Утром, когда он совершал свою обычную прогулку вокруг Парка (а этим нынче и ограничивался его моцион!), у него и в самом деле появилось ощущение тумана в голове, но ощущение было мимолетным, и Филмор ничего не мог об этом знать. К тому же, едва состояние это прошло, голова у него словно сделалась еще яснее и глаза зорче обычного. Так бывает, размышлял он, с электрическим светом: читаешь у себя в библиотеке, и вдруг лампочки, на мгновение потухнув, вспыхивают особенно ярко, и, моргнув от ослепительной вспышки, говоришь себе: «Значит, сейчас опять погаснут».

Да, мозг его в тот миг заработал с пронзительной четкостью, глаза с обновленной остротой охватили весь пейзаж, до мелочей. С минуту он постоял неподвижно под обнаженными деревьями аллеи, оглядывая все вокруг, и с внезапной умудренностью, какую дает только старость, вдруг понял, что достиг возраста, когда Альпы и соборы начинают казаться столь же преходящими, как и цветы. Все куда-то помчалось, понеслось… Да, от этого у него и закружилась голова. Доктора, дурачье несчастное, приписывают это желудку или высокому давлению, но это просто головокружительное осыпание песка в песочных часах, бесконечное падение, от которого возникает пустота в сердце и животе, как бывает в кабине лифта, быстро спускающейся с верхнего этажа небоскреба.

Правда, после такого озарения он весь день чувствовал непривычную усталость, свет в его мозгу по временам тускнел, как в лампах библиотеки. У Крисси Торенс, где он был на ленче, его упрекнули в молчаливости, хозяйка заметила, что он бледен, но он тут же парировал шуткой и с лихорадочной словоохотливостью окунулся в общий разговор. А что он еще мог сделать — не оповещать же всех за столом, что нынче утром он достиг того поворота тропы, откуда горы кажутся столь же преходящими, что и цветы, и все присутствующие один за другим доберутся туда же.

Он откинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза, но не для того, чтобы уснуть. Спать ему не хотелось, напротив, он чувствовал себя бодрым, возбужденным. Он слышал, как в соседней комнате Филмор с недовольным ворчанием выкладывает на постель его фрак.

…Сегодняшнего обеда опасаться было нечего: тихий вечер у старого знакомого в тесном кругу. Две-три близкие души, пианист Эльфман (который, возможно, будет играть) и очаровательная Фрида Флайт. То, что его пригласили на обед специально, чтобы познакомить с Фридой Флайт, довольно убедительно доказывало, что он еще не вышел из игры. Мрачные опасения Филмора его насмешили. «Что делать, наверное, никто не кажется молодым своему лакею… Пора одеваться», — подумал он. Но позволил себе роскошь еще некоторое время не вставать с кресла.

— Что-то она сегодня хуже всегдашнего, — пожаловалась дневная сиделка пришедшей сменить ее ночной. Она отложила в сторону газету. — Подавай ей драгоценности, и все тут.

Ночная сиделка, успевшая выспаться и сходить во второй половине дня в кино со своим кавалером, кинула на столик модную сумочку, сняла и бросила туда же шляпку и взбила волосы перед высоким туалетным зеркалом миссис Джаспер.

— Не волнуйтесь, я с ней справлюсь, — бойко сказала она.

— Только вы уж не раздражайте ее, мисс Кресс, — первая сиделка с усталым видом поднялась с кресла. — Что ни говори, мы тут неплохо устроены, и мне совсем ни к чему, чтобы у нее ни с того ни с сего давление подскочило.

Мисс Кресс, продолжавшая глядеться в зеркало, ободряюще улыбнулась бледному отражению стоявшей позади нее мисс Дан. Они с ней отлично ладили, обе не упускали из виду своих интересов. Но мисс Дан к концу рабочего дня выдыхалась, и ее одолевали всякие опасения.

На самом деле с больной не так уж и трудно управляться — пускай себе вызывает горничную, старую Лавинию, и говорит: «Приготовьте на вечер сапфировое бархатное платье и бриллиантовые звезды», а уж Лавиния умеет с ней обращаться.

Мисс Дан уже надела пальто и шляпку и засунула вязанье и газету в сумку, объемистую и обшарпанную, в отличие от модной сумочки мисс Кресс, но все еще медлила и нерешительно топталась у двери.

— Я бы, конечно, могла посидеть тут с вами до десяти…

С выражением, близким к отвращению, она оглядела большую, высокую туалетную (в доме все было высоким), дорогой темный ковер и занавеси, монументальный туалет, накрытый кружевной накидкой, заставленный флаконами с золотыми пробками, золотыми щетками и гребенками и всевозможными очаровательными вещицами — спутниками дамской красоты, выстроившимися вдоль зеркала. Старая Лавиния по-прежнему ставила каждое утро розы и гвоздики в узкие хрустальные вазы между пудреницами и замшевыми подушечками для полировки ногтей. Мисс Кресс подозревала даже, что с тех пор, как семейство закрыло оранжереи в загородном поместье на Гудзоне, где никто не жил, старая горничная платит за цветы из своего кармана.

— Холодно на улице? — осведомилась мисс Дан уже в дверях.

— Жуть… На перекрестках ветер с ног валит. Постойте, может, одолжить вам мое боа? — Мисс Кресс, довольная проведенным днем (по ее мнению, дело шло к помолвке) и убаюкивающей перспективой провести вечер в глубоком кресле у мерцающего камина, от которого исходило тепло, не прочь была проявить добросердечие по отношению к мисс Дан, — несчастная, заморенная, да еще содержит мать и двух слабоумных близнецов — детей брата. Кроме того, ей хотелось, чтобы мисс Дан обратила внимание на ее новый мех.

— Ой, какая прелесть! Нет, нет, ни за что, спасибо, — и, взявшись за ручку двери, мисс Дан повторила: — Уж вы ее не сердите.

И исчезла.

Дважды бешено прозвенел звонок, вызывающий Лавинию, затем дверь в туалетную отворилась и из спальни появилась сама миссис Джаспер.

— Лавиния! — позвала она раздраженным, пронзительным голосом, но, увидев сиделку, которая уже надела халатик и накрахмаленную косынку, добавила более спокойным тоном: — Ах, мисс Лемуан, добрый вечер. — Ее первую сиделку, очевидно, звали мисс Лемуан, и теперь она называла так всех последующих, совершенно не замечая, что в штате ее происходят изменения. — Я услышала голоса, стук экипажей. Уже начали съезжаться гости? — с тревогой спросила она. — Где Лавиния? Она так и не принесла мне драгоценностей.

Она стояла перед сиделкой, — каждый раз, когда это страшное видение появлялось в этот час перед мисс Кресс, оно производило на сиделку настолько ошеломляющее впечатление, что та лишалась дара речи. Миссис Джаспер была высокого роста, в свое время она была крупной женщиной, и костяк ее по-прежнему оставался величественным, но плоть, покрывавшая его, ссохлась. Лавиния, как всегда, облачила ее в лиловое бархатное, с глубоким вырезом платье со старомодными защипками на талии, пышными складками на бедрах и длинным шлейфом, тянущимся по более темному бархату ковра. Распухшие ноги миссис Джаспер уже не втискивались в атласные туфли на высоких каблуках, полагавшиеся к этому платью, но длинная и широкая юбка (если делать коротенькие шажки) полностью скрывала, как каждодневно заверяла ее Лавиния, широкие тупые носки черных ортопедических башмаков.

— Драгоценности, миссис Джаспер? Так они же на вас, — бодрым тоном возразила мисс Кресс.

Миссис Джаспер обернула к сиделке багровонарумяненное лицо й уставилась на нее остекленелым недоверчивым взором. «Хуже всего у нее глаза», — подумала мисс Кресс… Миссис Джаспер поднесла старую, в венах и узлах, похожую на физическую карту, руку к своему замысловатому иссиня-черному парику и принялась ощупывать завитки и пушистые волны («Занятно, — подумала мисс Кресс, — ей в голову никогда не приходит поглядеть в зеркало»). Провозившись какое-то время, она заявила:

— Вы, должно быть, ошиблись, милочка. Не надо ли вам показаться глазному врачу?

Дверь снова отворилась, и, прихрамывая, бочком, вошла очень старая женщина, такая старая, что на ее фоне миссис Джаспер выглядела чуть ли не молодой.

— Прошу прощения, мадам, я была внизу, когда вы позвонили.

Лавиния, вероятно, и всегда небольшая и хрупкая, сейчас, рядом с величественно возвышавшейся госпожой, казалась перышком, соломинкой. Все в ней высохло, съежилось, испарилось, улетучилось, сохранились только внимательно наблюдавшие, горевшие, словно две неподвижные звезды, глаза, которые светились умом и пониманием.

— Прошу прощения, мадам, — повторила она. Миссис Джаспер бросила на нее отчаянный взгляд.