Две сестры - Жорж Санд
Несколько времени разговор шел своим чередом. Ада снова начала хвастаться своим невежеством в музыке. Тогда Абель взял свою скрипку и заметил ей, что, кажется, в этот час избалованных детей обыкновенно укладывают спать.
— Как же, — отвечала она. — Но я не была бы избалованным ребенком, если бы подчинялась установленным правилам. Предупреждаю вас, что я нынче не лягу раньше двенадцати часов.
— Пустяки, — отвечал Абель. — Как скоро вам некого будет дразнить, вы заснете. А я пока пойду прогуляюсь в саду.
— Я буду ждать вашего возвращения, — крикнула она ему вслед, — чтобы посмотреть, какое действие произведет на ваш мозг лунный свет.
Все это было сказано с обеих сторон в таком игривом тоне, что нельзя было и догадаться о едкой досаде, которая грызла Аду, и о тайном презрении Абеля. Отец мой подошел к Аде и кротко пожурил её за насмешливые ее выходки. Я заговорила с Нувилем, чтобы отвлечь его внимание от резкого тона, в котором она отвечала отцу. Но ей нужно было, чтобы ее услышали.
— Сара, — обратилась она ко мне громко, — помоги же мне. Вот папа бранит меня за то, что я, по его мнению, слишком фамильярна с господином Абелем. А мне так напротив кажется, что господин Абель первый разбил лед приличий, и что он рад-радёшенек, что я перепрыгнула через эту трещину. Скажите, господин Нувиль, — вы, сколько я заметила, человек серьезный, хоть и музыкант, — не правда ли, что ваш друг — заклятый враг всяких церемоний, и пришел сюда сегодня только в той надежде, что будет от них совершенно избавлен?
— Сударыня, — отвечал Нувиль, — я могу только сказать вам, что если под вашей игривостью кроется искреннее расположение к Абелю, то он может только радоваться вашей веселости. Но, предупреждаю вас, он проницателен, и если в шутки ваши вкрадывается горечь, он это замечает как нельзя лучше.
— С какой стати мне питать против него горечь? — возразила Ада. — Я его не знаю и не желаю ему зла. Но, не будучи музыкантшей и именно потому, что я его не знаю, я не могу питать к нему и ни малейшего расположения.
— Так дайте же себе труд узнать его, — воскликнул Нувиль, — и тогда — ручаюсь вам, — вы перестанете обращаться с ним, как с мальчишкой.
— Повторяю вам, — отвечала Ада, — что, не понимая языка богов, я не могу ни узнать, ни оценить его с первого взгляда.
— Как артиста — это понятно, — с жаром отвечал Нувиль. — Да оно и не важно. Но как человека… Да вот, постойте, я помогу вам узнать его. Это лучший из друзей.
— Мы видим, — заметила она, — что вы его очень любите.
— Да, я его люблю, потому что я ему всем обязан. Я уже был человек не первой молодости, — ведь мне скоро сорок лет стукнет, — и влачил жалкое существование при помощи кое-каких уроков. Я оставался в неизвестности, потому что был слишком робок и слишком неуверен в самом себе. Но Абель открыл меня, стал меня расхваливать, вывел в люди. Он дал мне платье, потому что мне не в чем было показаться; он дал мне известность, достаток, уверенность в своих силах; наконец, он мне дал этот инструмент, в котором моя жизнь, мой голос, мое слово, сама душа моя…
— И за который было заплачено шестьдесят тысяч франков? — заметила Ада.
— Вы это знаете? Ну да, это он мне его подарил. Найдите другого такого друга, который, живя сам со дня на день тем, что зарабатывает, ухватился бы с радостью за первый представившийся случай сделать такой подарок человеку, который никогда не будет в состоянии отплатить ему. И я не один испытал на себе его бесконечную доброту. Я бы мог назвать вам десятки людей, которых он извлек из нищеты и неизвестности, и если бы вы видели, с какой радостной готовностью, с какой крайней деликатностью он это делал! Безпечный, даже апатичный во всем, что касается его самого, он проявляет изумительную силу воли, как скоро нужно помочь другим. Когда у него самого ничего более не остается, — а это случается с ним каждый день, потому что он раздает все, что получает, — он идет к богатым и вырывает у них хлеб для бедняков. Вот теперь он собирается дать концерт. Знаете, что это значит? Когда он силой заставил меня принять мою долю бенефиса, он пойдет разузнавать о положении второстепенных артистов и, если окажется, что они бедствуют, он отдает им свою долю. И так он постоянно поступал. Зато у него нет ни замков, ни экипажей; он путешествует пешком — для своего удовольствия, как он уверяет и, как он сам в том искренно убежден, потому что ему еще ни разу в жизни не случалось раскаяться в своей щедрости и вспомнить, что он мог бы, подобно другим выскочкам-артистам, жить вельможей. Я даже думаю, что он забывает то, что дает, и заверил себя, что за мою виолончель я сам заплатил. Если бы вы знали, как деликатно он мне ее подарил! Я знал, что инструмент этот продается, но не позволял себе и мечтать о нем. «Вот что было бы нужно для твоего счастья», сказал мне Абель. — «Об этом нечего и думать. Такое сокровище можно позволить себе приобрести лишь как награду после тридцатилетних трудов и успехов». На другой день он принес мне виолончель. «Ты говоришь, что нужно тридцать лет труда, чтобы заслужить такое сокровище», — сказал он мне. — «Они у тебя впереди. Через тридцать лет ты мне заплатишь, если будешь в состоянии, а до тех пор я верю тебе в долг». На следующий год он объехал Америку и заработал, таким образом, чем заплатить за виолончель, потому что ему поверили ее на честное слово, зная, что на слово его можно положиться, как на каменную гору.
— Все это очень мило, что вы рассказываете, — заметила Ада с выражением насмешливого недоверия, — но для того, чтобы рассыпать вокруг себя благодеяния такой щедрой рукою, ваш друг должен зарабатывать сумасшедшие суммы, так как, — что вы там ни рассказывайте, — а он, как слышно, ни в чем себе не отказывает. Очень может статься,
