Томас Вулф - Паутина и скала
— Д-да, Брас, — промямлил юный Уэббер, — но если что-то случиться с тобой?
— Случится? — воскликнул Небраска и поглядел на юного друга с откровенным удивлением. — Что может случиться с тобой, Обезьян?
— Д-да вот — я подумал, что когда-нибудь могут убить тебя самого.
— А! — произнес Небраска, кивнув головой после недолгого размышления. — Вот ты о чем! Да, Обезьян, такое может случиться! Но, — серьезным тоном продолжал он, — не должно случаться! Ты не должен допускать этого! А случилось — значит, сам виноват!
— Д-допускать! Виноват! Не понимаю, Брас!
— А что тут непонятного? — терпеливо, но с ноткой легкого раздражения ответил Небраска. — Я хочу сказать, что с тобой ничего не случится, если будешь осторожным.
— Ос-сторожным? Брас, как это понять?
— Ну, Обезьян, — теперь Небраска говорил с явным, хотя и добродушным раздражением, — быть осторожным — значит, не позволять себя убить! Вот, возьми моего старика! — продолжал он с торжествующей логикой. — Он убивает людей уже лет тридцать — во всяком случае, с тех пор, когда тебя и меня еще на свете не было! Но вот его не убили! — торжествующе заключил он. — А почему! А потому, Обезьян, что мой старик всегда старается убить другого раньше, чем тот сможет убить его. И пока будешь поступать так, с тобой ничего не случится.
— Д-да, Брас. А если п-попадешь в беду?
— В беду? — переспросил Небраска, недоуменно глядя на него. — В какую? Если ты убил другого, не дав ему убить себя, то в беду попал он. А ты цел и невредим; думаю, понять это может любой!
— Д-да, Брас. Это я понимаю. Но вел речь об аресте… тюрьме.
— А, эта беда! — с легким недоумением произнес Небраска и ненадолго задумался. — Ну что ж, Обезьян, если тебя арестуют, значит, арестуют, — только и всего! Ерунда, малыш, — каждого могут арестовать; от этого никто не застрахован. Мой старик всю жизнь арестовывает людей. Думаю, уже и счет потерял, скольких взял под арест и посадил!.. Да и самого отца тоже несколько раз арестовывали, но его это нисколечки не беспокоило.
— 3-за что, Брас? Почему его арестовывали?
— А, за убийства и прочее! Ведь как получается, Обезьян. Иногда родственники, соседи или жены с детьми убитых людей поднимают шум — говорят, он не имел права их убивать и тому подобное. Но мой старик всегда оказывался прав — всегда! — воскликнул Небраска серьезным тоном. — А почему? Да потому что, как говорит мой старик, это Америка, и мы свободная страна — а если кто-то встает у тебя на пути, ты вынужден убить его — вот и весь разговор!.. Если попадешь под суд — значит, попадешь. Конечно, это неприятно, отнимает много времени — а потом присяжные освобождают тебя, и все тут!.. Мой старик постоянно говорит, что это единственная страна, где у бедняка есть надежда. В Европе надежды у него было б не больше, чем у снежного кома в аду. А почему? Да потому что, как говорит мой старик, законы в Европе созданы для богатых, там бедняку не дождаться правосудия — оно у них только для королей, герцогов, лордов и прочих. Но бедняк — вот какое дело, Обезьян, — выразительно произнес Небраска, — если бедняк в Европе взял и убил человека, с ним могут сделать почти все, что угодно — до того там все гнило и продажно. Расспроси об этом как-нибудь моего старика! Он порасскажет тебе!.. Ерунда, малыш! — продолжал он с прежней добродушной, дружелюбной небрежностью. — Тебе ничего на свете не нужно бояться. Если какая-то шобла с западной стороны заявится и пристанет к тебе, дай мне знать, я с ней разделаюсь! Придется убить кого-то — убьем, только пусть тебя это совершенно не волнует!.. Ну ладно, пока, Обезьян! Дай мне знать, если что случится, и я разберусь!
— С-спасибо, Брас! Я очень благодарен…
— Ерунда, малыш! Не за что! Нам надо держаться заодно в своей части города. Мы соседи! Ты сделал бы для меня то же самое, это я знал!
— Д-да, Брас, конечно. Ладно, до свидания.
— До свидания, Обезьян. Скоро увидимся.
И спокойно, уверенно, невозмутимо, мерным шагом, обратив вперед спокойное, мужественное лицо с индейскими глазами, твердо сжав биту на плече, мальчик-чероки пошел, свернул в свой переулок и скрылся из виду.
Небраска Крейн был лучшим из ребят в городе, а Сид Пертл — белой швалью и шушерой с гор. Будь в нем хоть что-то стоящее, родители не назвали бы его Сидом. Дядя Джорджа Уэббера сказал, что они просто-напросто шушера с гор, хоть и живут на Монтгомери-авеню в западной части города; шушера, и ничего больше. И он был прав. Сид! Ничего себе имечко! Мерзкое, грязное, глумливое, подлое, наглое, мутноглазое, дурацкое! Другими мерзкими, глумливыми именами были Гай, Кларенс, Рой, Гарри, Виктор, Карл и Флойд.
Носившие эти имена ребята были отталкивающими — тонкогубыми, ухмыляющимися, конопатыми, мутноглазыми хамами с поросшими пушком лицами, с неприятными, узловатыми руками, с противной, сухой кожей. В этих людях постоянно было что-то насмешливое, отвратительное, безобразное, самодовольное и торжествующее. Джордж Уэббер, сам не зная почему, всегда испытывал желание расквасить им рожи, он ненавидел не только все в них, но и «землю, по которой они ступали», дома, в которых жили, часть города, где появились на свет, а также их отцов, матерей, сестер, братьев, кузин, тетушек и близких приятелей.
Джордж чувствовал, что они отвратительно непохожи на симпатичных ему людей не только теми свойствами, которые существуют для теплоты, радости, счастья, преданности, дружбы и золотисто-зеленого очарования великолепной погоды — что в них есть и физическое отличие, до того отвратительное и мерзкое, словно они существа иного вида. Кровь, кости, мозги, сухая плоть с белым пушком, жилы, суставы, слюна — отвратительно-тягучее липкое вещество, видимо, того же состава, что их мутные глаза и ухмыляющиеся губы, — а также все сложное сплетение нервов и вен, соединительные ткани, связывающие воедино ту чудесную обитель души, ту оболочку жизни, которую представляет собой человеческое тело, у людей, в которых все, вплоть до имен, было ненавистно Джорджу, должно быть, состояли из какого-то мерзкого, отвратительного, в высшей степени нечистого вещества. То была субстанция, отличавшаяся от великолепного материала, из которого состояли симпатичные ему люди, как гадостные экскременты от здоровой, вкусной, полезной, живительной пищи. То была субстанция не только разума и духа, но и плоти, поэтому казалось, что рождены они из едучих, ядовитых утроб и всю жизнь питались какими-то неведомыми, отвратительными продуктами. Джордж не смог бы есть ту еду, что готовили их матери, без того, чтобы не рыгать и давиться при каждом глотке, чувствуя, что глотает какую-то дрянь, мерзость.
И все же, где бы Джордж их ни встречал, они словно бы лучились каким-то злобным, безмерным торжеством. Это было торжество смерти над жизнью; ехидной насмешки и глумления над веселостью, теплотой, дружеской непринужденностью; злополучия, боли и страдания над всей могучей музыкой радости; скверной, бесплодной, злобной жизни над приятной жизнью надежды, счастья, прекрасной веры и крепкой любви.
Они проживали на проклятых улицах, самые стены которых были ни до того ненавистны, что каждый шаг по ненавистным тротуарам давался с трудом. Они ходили под проклятыми небесами и злобно радовались противному, безжизненному, безнадежному, вязкому, утепляющему душу свету, погоде горя, усталости и отчаяния.
Они были людьми, каких не встретишь в местах торжествующей радости — в волшебстве зеленых полян, блистающих мучительно-невыносимым очарованием одуванчиков, где волнами струятся прохладные воды. Нет! Они купались в противной воде без тени, где сникает душа. Они не приходили к окруженным зеленью прудам; они были не способны издать удалой возглас и не пели песен.
В любых бесплодных, безлюдных местах, при любых подвергающих душу в серый ужас свете и погоде, на покрытых бетоном улицах в жестокую, изнуряющую жару августа или на неровных тропинках с вязкой глиной под холодными красными лучами заката в марте они постоянно появлялись в торжествующей черствости своей отвратительной жизни. Они без утомления, страдания или душевного отчаяния дышали каким-то проклятым воздухом, от которого вы шарахались с дрожью отвращения; они насмехались над вами всякий раз, когда вы испытывали удушье.
Они были стервятниками этого мира, которые с отвратительным, неизменным предвидением беды постоянно кружат над полем брани и непременно опускаются на вас в тягчайшие минуты вашей жизни. Если ваши кишки были никудышными, больными, слабыми, не способными удержать поноса; руки и ноги дрожащими, бессильными, бледными и больными; кожа сухой, отвислой и зудящей; желудок изрыгал отвратительную рвоту; глаза слезились, из носа текло, и внутренности заполнял густой, серый, вязкий, мучительный холод — тогда они обязательно появлялись, радовались вашему несчастью с выражением отвратительного, торжествующего превосходства на своих ухмыляющихся лицах.
