Владислав Реймонт - Земля обетованная
Он начал застегивать, но ему никак не удавалось ухватить ни петельки, ни пуговички, как не удавалось поймать ее взгляд, потому что она на него не смотрела, — прислонясь плечом к стене, она стояла, слегка отвернув лицо, как бы забыв свою руку в его руке, со странной улыбкой на устах, светившихся кармином; по временам дрожь пробегала по ее телу, тогда она крепче прижималась к стене и какая-то тень удивления мелькала на ее лице и пряталась в уголках рта.
— Пойдемте, — прошептал он, кончив застегивать.
Он подвел ее к коляске, усадил и, схватив ее руку, которую осыпал жаркими поцелуями, прошептал:
— Простите меня, умоляю.
Пани Цукер ничего не ответила, но с такой силой потянула его в коляску, что он, не успев опомниться, вскочил внутрь и захлопнул за собою дверцу.
Лошади сорвались с места.
Боровецкий был до крайности взволнован происшедшим. Он еще не успел как следует все это осмыслить, да, впрочем, в такую минуту был не способен рассуждать, он знал лишь одно — что она с ним, что она сидит в углу коляски, вот тут рядом. Он слышал ее неровное, частое дыханье, а иногда в свете уличных фонарей видел ее лицо и огромные, устремленные куда-то в пространство глаза.
Боровецкий пытался овладеть собою, хотел было постучать кучеру, бессознательно нащупывал задвижку, чтобы отворить дверцу и бежать, но у него уже не было ни сил, ни воли.
— Вы простите меня за то, что случилось? — медленно заговорил он, нащупывая ее руки, которые она спрятала глубоко в складки ротонды.
Она не ответила, лишь плотнее запахнула ротонду, будто желая сдержать, подавить в себе неистовое желание броситься в его объятья.
— Вы простите меня? — повторил он тише, придвигаясь к ней. Он дрожал всем телом, был не в силах сказать что-либо еще и, не получая ответа, только шептал тихо и страстно: — Люци, Люци!
Она вздрогнула, откинула сползавшую с плеч ротонду и, издав глубокий пронзительный стон, бросилась к нему на грудь.
— Я люблю тебя, люблю! — шептала она, пылко его обнимая.
Их уста соединились в долгом, самозабвенном поцелуе.
— Люблю тебя, люблю! — с упоеньем повторяла она эти сладостные слова, порывисто целуя его лицо.
Она так давно жаждала поцелуев, ласк и любви, и теперь, когда все так случилось, ни о чем не думала, ничего не помнила, только целовала и целовала.
— Нет, молчи, ничего не говори сейчас. Я сама хочу говорить, хочу громко кричать. Я люблю тебя! Я могу повторить это перед всем миром, мне теперь все равно. Я знаю, что тебя любят другие женщины, знаю, что у тебя есть невеста, но мне это безразлично! Я люблю тебя! Люблю не для того, чтобы и ты меня любил, не для того, чтобы это принесло мне счастье, нет, — просто люблю, люблю, вот и все. Я жаждала любить, как всякий человек жаждет любви. Ты для меня — всё. Хочешь, стану на колени и буду тебе об этом говорить так долго, так искренне, что ты поверишь и сам начнешь меня любить. Я больше не могу притворяться, я уже не могу жить без тебя и без любви. Я люблю тебя, мой единственный, мой господин.
Она говорила беспорядочно, торопливо, как одержимая. То укутывалась в ротонду, то опять ее сбрасывала, то отодвигалась от Боровецкого, то молча, с сияющим лицом, прижималась к нему, обнимала, целовала.
Подхваченный этим неистовым вихрем страсти, очарованный столь сильной и пламенной любовью, этим голосом, прожигавшим ему душу, и поцелуями, от которых он едва не терял сознание, Боровецкий дал волю своим чувствам, как и она, уже не сопротивляясь этому безумию.
Он отвечал ей такими страстными поцелуями, что временами она лежала в его объятиях как мертвая.
— Я люблю тебя, Люци, люблю! — повторял он, сам не понимая, что говорит.
— Молчи, не говори ничего, целуй меня! — в восторге восклицала она.
Голос ее прерывался, то набирая силы, будто шквал, то набухая рыданьями, со всем пылом Востока пел страстную Песнь Песней.
— Я так мечтала об этой минуте, столько месяцев жаждала тебя, столько лет этого ждала, так страдала. Целуй меня! Крепче… Крепче!.. Ах, теперь я бы с радостью умерла! — неистово вскричала она.
Коляска медленно ехала по одной из очень грязных, немощеных улиц, где не было даже фонарей, и только фонари коляски отбрасывали желтый свет на колышущийся, жидкий и глубокий слой грязи, брызги которой усеивали окошки коляски.
Не видно было на улице ни прохожих, ни экипажей, по обе стороны тянулись высокие заборы, за которыми высились штабеля строительного леса или торчала труба какой-нибудь фабрики, которых в этом конце города было предостаточно.
Большие собаки, охранявшие склады, яростно лаяли на коляску, и было слышно, как они кидаются на ворота, царапают лапами доски, злобствуя, что не могут выбраться на улицу.
Но влюбленные ничего не видели и не слышали, поглощенные внезапно налетевшей, ослепляющей любовью.
— Люци!
— Поцелуй меня!
— Ты меня любишь?
— Поцелуй меня!
Только эти слова и рвались из их сердец, в которых бушевало пламя страсти.
— Возьми меня, Кароль, возьми меня, я твоя навсегда.
Они даже не заметили, когда коляска остановилась перед особняком Цукера, стоявшим на опушке городской рощицы.
— Пойдем ко мне, — прошептала она, держа его за руку.
Боровецкий машинально сунул другую руку в карман, где у него лежал револьвер.
— Аугуст, подождите здесь, потом отвезете пана, — крикнула она кучеру.
— Пойдем, дома никого нет, он, — со значением промолвила Люция, — уехал. Дома нет никого, кроме прислуги.
Она выпустила его руку, потому что в этот миг слуга открывал дверь.
— Зажгите свет в восточной гостиной. И поскорее принесите чаю.
Как только слуга ушел, она бросилась Боровецкому на шею, страстно его поцеловала и втолкнула в коридор, устланный ковром и обитый красными обоями.
— Сейчас приду, люблю тебя! — прошептала она и исчезла.
Боровецкий медленно снял пальто, переложил револьвер в карман сюртука и, открыв легко подавшуюся дверь, вошел в слабо освещенную небольшую гостиную.
Ковер из пышных белых овчин заглушал звук шагов.
— Настоящее романтическое приключение! — прошептал Боровецкий, опускаясь на персидский табурет черного дерева, с инкрустацией золотом и серебром, — он чувствовал крайнюю усталость.
«Интересная женщина, интересный антураж», — думал он, озираясь вокруг.
Будуар был обставлен с необычайной роскошью и даже в таком городе, как Лодзь, изобиловавшем великолепными жилищами, мог вызвать возглас удивления.
Стены были обиты желтым, теплого оттенка шелком с изящно разбросанными по этому фону ветками фиолетово-красной сирени, вышитыми выпуклой гладью.
У одной стены во всю ее длину стояла большая широкая софа под желтым в зеленую полосу пологом, драпированным в виде шатра на золотых столбиках.
От висевшей вверху под пологом лампы с желтыми, рубиновыми и зелеными стеклами исходил странно дурманящий свет.
— Старьевщики! — прошептал Боровецкий чуть ли не с завистливым презрением, раздраженный этой роскошью, однако разглядывая все с любопытством: причудливая, дорогая мебель в восточном стиле, наставленная в беспорядке, загромождала сравнительно небольшую комнату.
Груды подушек и подушечек из пестрых китайских шелков были разбросаны на софе и на белом ковре словно кто-то выплеснул всевозможные яркие краски.
Ароматы амбры и персидских фиалок смешивались с запахом роз.
На одной из стен блестели образцы дорогого восточного оружия, развешанные вокруг сарацинского круглого щита из стали с золотой насечкой, так искусно отшлифованного, что в мягком свете лампы он, казалось, весь искрился и от золотых его узоров и вкрапленных по ободку рубинов и светлых аметистов словно бы исходили лучи.
В одном углу, на фоне огромного веера из павлиньих перьев, стояла позолоченная статуэтка Будды, сидевшего в созерцательной позе.
В другом углу стояла большая японская бронзовая жардиньерка на ножках в виде золотых драконов, в ней цвели белоснежные азалии.
«Причуды наших миллионеров», — опять подумал Боровецкий, у которого от природы были хороший вкус и глубокое чувство прекрасного, развившееся в его занятиях по изучению цветовых гамм.
— Ясновельможная пани просит пана директора, — с поклоном доложил немолодой бритый слуга, отодвигая тяжелую бархатную портьеру с узором в виде хризантем.
— Так вы, Юзеф, теперь служите здесь? — спросил, идя вслед за ним, Боровецкий, знавший его по другому дому.
— Тех евреев я пустил с молотка, — шепотом ответил слуга, отвешивая поклон.
Кароль улыбнулся и вошел в столовую.
Люции еще не было.
Он только услышал где-то в дальних комнатах приглушенный стенами крикливый голос.
— Что это? — невольно спросил Боровецкий, прислушиваясь.
