Ганс Фаллада - У нас дома в далекие времена
Если я приносил из школы хорошую отметку, если мужественно вел себя у зубного врача, если целую неделю пил рыбий жир без особых скандалов, то во всех таких похвальных случаях отец вручал мне более или менее полный лист из своей коллекции. Когда ему позволяло время, он мне сообщал, как и где «раздобыл» те или иные марки (отец гордился, что не потратил на них ни единого пфеннига). Или, взяв из своей библиотеки путеводитель, рассказывал о странах, откуда эти марки, и таким вот образом пытался связать тесными узами марки и меня.
Первое время ему это, кажется, удавалось. Из осторожности он начал с менее ценных марок, приобретенных им путем обмена, и я с удовольствием разглядывал яркие южноамериканские марки, на которых были изображены птицы, географические карты, пальмы, обезьяны, виды городов. Порой я даже отваживался истратить десять — двадцать пфеннигов из своих карманных денег, чтобы заполнить какой-нибудь «комплект». Отец хвалил меня за это.
Но чем выше поднималась их ценность, тем больше наводили на меня скуку эти кусочки бумаги с зубчиками и без зубчиков. Цифры, только цифры были на них, а сверкающие краски все тускнели, уступая место сероватым и коричневатым тонам. Марки мне надоели, я уже находил в высшей степени прискорбным, что за хорошую отметку мне давали вместо талера одни лишь эти скучнейшие бумажонки. Я почти не смотрел на них. Сказав, как полагается, «спасибо», в котором уже звучала нотка разочарования, я небрежно совал очередной лист в ящик комода.
Эта перемена в моем настроении, видимо, не ускользнула от внимания отца. Настойчивее, чем обычно, он старался втолковать мне, сколь художественно исполнены эти крохотные листочки, какая тут чистота рисунка и гравюры. Но когда и это не производило впечатления, он упоминал, — правда, скрепя сердце, ибо такой аргумент был ему не по душе, — о высокой стоимости некоторых экземпляров, чтобы пробудить во мне радость владельца.
Но ничто не помогало. Втайне я сердился на отца. Сколько желаний можно было бы осуществить за один талер! И я, балбес, не догадывался, что, продав одну-единственную марку, я мог бы исполнить все мои желания на четверть, на полгода вперед. Как, впрочем, и потом в жизни, я совершал глупости с непостижимой основательностью.
Ну, а мой приятель Ганс Фётш был настоящим коллекционером. Он собирал почтовые марки, штемпельные оттиски, а также картинки, прилагавшиеся к товарам фирм «Штольверк»[16] и «Либиг».[17] Либиговские картинки мне нравились больше всего. Во-первых, они были редкостью, так как к банке мясного экстракта «Либига» прилагалась только одна картинка, а банки хватало, увы, надолго. Во-вторых, на либиговских картинках изображалась жизнь в пампасах — гасиенды, быки, гаучо, лассо, индейцы, — все то, что разжигало мою фантазию. Ганс Фётш собрал несколько сот таких картинок, некоторые были новенькие, как из типографии, другие — с живейшими следами множества немытых мальчишеских рук, через которые они прошли, и от этого они казались мне еще желаннее. Уже не помню, кто из нас двоих был искусителем, но однажды сделка совершилась: я стал владельцем толстой пачки либиговских картинок, а все мои почтовые марки перекочевали к Гансу Фётшу. Не скажу, что мы совершали этот обмен со спокойной душой. Мы поклялись друг другу, что будем хранить строжайшую тайну, и первое время я тщательно оберегал свое сокровище от брата, сестер и родителей.
Но в детстве все забывается быстро, и вот наступил день, когда мама застала меня за разглядыванием картинок.
— Откуда они у тебя, мой мальчик? — спросила она, искренне удивясь.
— Да так!.. — сказал я. — Верно, красивые? Смотри, мам, вот это кофейная плантация! Ты знала, что кофе растет на таких маленьких деревьях?
Но мама отлично знала, с кем имеет дело. Именно мой невинный тон и внушил ей подозрение.
— Очень мило! — сказала она. — А у кого ты взял эти картинки? Ведь их здесь, наверное, несколько сотен.
— Пятьсот тридцать! — с гордостью сказал я.
— А кто тебе их дал?
— Да так!.. — сказал я опять. — Ребята…
— Какие ребята? — продолжала она безжалостно расспрашивать. — Как их зовут?
Снова:
— Да так! — И наконец: — Из школы…
Теперь мама была твердо убеждена, что тут дело не совсем чисто.
— Ганс! — сказала она взволнованно. — Здесь что-то не так. Я хочу знать, как зовут этих ребят! — И, видя, что я медлю с ответом, добавила: — Если ты не назовешь, мы вместе пойдем к отцу! Уж ему-то ты скажешь.
Эта угроза меня очень испугала, напомнив об отсутствующих почтовых марках. И я соблаговолил признаться, что получил картинки от Ганса Фётша.
Мама с некоторым облегчением вздохнула:
— Ну, слава богу, Ганс Фётш! — И, подумав, спросила: — А что ты дал Гансу Фётшу взамен? Ганс хороший мальчик, но подарками он не разбрасывается.
— Он дал мне просто так, мам!
— Ты обманываешь, Ганс, я вижу по тебе!
— Да нет же, мам, правда! — заверил я ее и покосился в зеркало, чтобы увидеть, действительно ли я покраснел.
— Нет, ты лжешь, Ганс, — сказала мама, теперь уже вполне уверенная в этом. — Если ты не хочешь сказать правду мне, то придется все-таки идти к отцу.
И тут я стал клянчить. Я был готов во всем ей признаться, пусть только она пообещает ничего не говорить отцу.
Но мама не шла ни на какие уступки:
— Ты знаешь, у меня нет секретов от отца. И если ты сделал что-то недозволенное, то отец тем более должен об этом узнать. Идем, мальчик, идем сейчас же к нему. Ты знаешь, отец никогда не сердится, если вы честно и откровенно признаете, что поступили нехорошо. Он не терпит только лжи…
Однако сначала я предпочел сознаться в своем позорном поступке маме. Я хотел увидеть, как это на нее подействует. Мама так перепугалась, что сразу села.
— Что ты наделал, Ганс! — в ужасе вскричала она. — Как ты только мог! Чудесную, драгоценную папину коллекцию, которой он так гордится! Отдать за дурацкие перепачканные картинки! Просто не знаю, как я ему расскажу… Он будет очень огорчен, Ганс! Неужели тебе совсем не дорого то, что подарил отец?!
Со слезами на глазах я старался уверить маму, что я очень ценю отцовские подарки, но что либиговские картинки мне нравятся больше…
— Ах, Ганс, какой же ты глупый! — воскликнула мама. — За десятую долю почтовых марок ты мог бы купить тысячи этих картинок, тысячи! Твой друг просто надул тебя при обмене… Да, не очень-то красиво с его стороны!
Мама задумалась. Охваченный тревогой, я ждал, когда она покончит с теоретической частью, то есть с упреками, и перейдет к практической, а именно — скажет отцу или нет. Но мама нашла другое, худшее решение:
— Знаешь что, — сказала она энергично, — возьми картинки и беги к Гансу Фётшу. Можешь ему сказать, если хочешь, что мама не позволяет тебе меняться.
— Но, мам! — воскликнул я, испугавшись. — Я не могу! Я же дал ему самое честное слово, что ничего не скажу вам. Как же я теперь перед ним?!
Однако мама не придавала большого значения «самым честным» словам.
— Ах, все это ерунда, ваши честные слова! — раздраженно крикнула она. — Ведь вы еще дети, а ты ребенок, которого изрядно надули! Ну, наберись храбрости, Ганс, и беги к Фётшу!
— Он наверняка не отдаст марки.
— Должен отдать. Он прекрасно знает, что обманул тебя. Да еще боится, что родители узнают; можешь не сомневаться.
Но я упорно сопротивлялся маме. Я не хотел осрамиться перед другом. Не хотел стать «бесчестным» в его глазах. И кроме того — но этого я не осмеливался сказать маме, — отец ведь подарил мне марки в качестве награды за всякие там примерные успехи, а со своей собственностью каждый волен поступать, как ему угодно. Если отец считает марки такой драгоценностью, то не надо было дарить их мне. Я его об этом не просил! Мне картинки все равно больше нравятся…
В таком духе я возражал маме. Она ушла опечаленная, ничего не добившись. Так же печально прошел и ужин. Отец, который наверняка уже обо всем узнал, сидел молча и только изредка бросал на меня испытующие взгляды. Но, следуя своему правилу, воздерживался от какого-либо вмешательства — «дело» вела мама — и спокойно выжидал… Мама также никогда не позволяла себе вторгаться в сферу действий отца. Они лишь помогали друг другу, когда помощь была желательна.
Ночь прошла скверно. Порой я уже соглашался с тем, что мне не следовало меняться, не спросив отца, но чаще я обнаруживал в своем сердце какое-то чувство гнева за то, что Ганс Фётш так меня надул. Потом я услышал голос отца, напевавшего, как он иногда это делал, с легкой издевкой: «Да, я умен, я мудр, и меня не обманешь!» И мне начинало казаться, что я действительно не очень умный.
Но затем я опять возвращался к своим любимым картинкам. Неужели их придется отдать насовсем, навсегда, такие красивые! Нет, не смогу! Ни за что не решусь! Это несправедливо со стороны мамы требовать от меня такое. Я никогда не расстанусь с ними.
