Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне
— Смена миров бесспорно внушает нам лишь унылое удивление, — сказал Ланжелье. — На завтрашнюю цивилизацию, на завтрашние судьбы нам подобных мы взирали бы более дружественно, с братским сочувствием. Чем ближе будущее, тем более оно нас трогает. К несчастью, науки, относящиеся к области политики и морали, неточны и полны неясностей. Им плохо известно то, что уже совершилось в эволюции человечества, а потому они не могут с полной достоверностью раскрыть нам и то, чему еще предстоит совершиться. Не помня прошлого, они не могут предвидеть будущее. Вот почему люди ученые испытывают неодолимое отвращение к попыткам исследования, суетность которых им известна, и даже не решаются сознаться в любопытстве, которое не рассчитывают удовлетворить. Зато есть много охотников исследовать, что произошло бы, если бы люди сделались более благоразумными. Платон, Томас Мор, Кампанелла, Фенелон, Кабе, Поль Адан[286] воссоздают свой собственный город в Атлантиде, на острове Утопии, на Солнце, в Саланте, в Икарии, на Малайском архипелаге и учреждают там идеальную форму правления. Другие — например, философ Себастьян Мерсье и поэт-социалист Уильям Моррис[287] — проникают в отдаленное будущее. Но они переносят туда свои представления о морали. Они открывают новую Атлантиду и создают там гармонический город своей мечты. Надо ли упоминать еще Мориса Спронка?[288] Он описывает французскую республику, завоеванную на двухсот тридцатом году своего существования марокканцами. Но делает он это для того, чтобы побудить нас отдать власть консерваторам, которые, по его мнению, одни только и могут предотвратить подобные бедствия. Между тем Камиль Моклер[289], возлагающий больше надежд на будущее человечества, предвидит, что в грядущем социалистическая Европа победоносно защитит себя от мусульманской Азии. Даниэль Галеви[290] не боится марокканцев. С большим основанием он боится русских. В своей «Истории четырех лет» он повествует о создании в две тысячи первом году Соединенных Штатов Европы. Но главным образом он хочет доказать нам, что моральное равновесие народов неустойчиво и достаточно, пожалуй, небольшого облегчения в условиях жизни человека, чтобы самые ужасные бедствия и жесточайшие испытания обрушились на множество людей.
Весьма редки те, кто стремится познать грядущее из чистой любознательности, не ставя перед собой никаких моральных целей и не создавая оптимистических иллюзий. Насколько мне известно, один только Герберт Джордж Уэллс, путешествуя по будущим векам[291], усмотрел такой возможный конец человечества, которого сам автор, по всей видимости, не желает: ведь возникновение пролетариата, истребляющего людей, и аристократии, идущей в пищу, — надо признать, весьма суровое разрешение социальных проблем. А именно такую судьбу Герберт Джордж Уэллс и предрекает нашим отдаленным потомкам. Все остальные пророки, знакомые мне, ограничиваются тем, что вверяют будущим столетиям осуществление своих грез. Они не открывают нам грядущего, они заклинают его.
А все дело в том, что людям не дано заглядывать в далекое будущее без страха. Многие полагают, что такого рода исследования не только бесплодны, но и вредны; именно те, кто склонен верить, будто грядущее можно провидеть, больше всего устрашились бы, увидев его воочию. Вне всякого сомнения, боязнь эта имеет веские основания. Все нравственные системы, все религии вещают о грядущих судьбах человечества. Признают это люди или скрывают от самих себя, но в большинстве своем они побоялись бы проверить эти торжественные предвещания и тем самым убедиться в суетности своих надежд. Они спокойно рассуждают о нравах, резко отличных от их собственных, если нравы эти относятся к далекому прошлому. Тогда они радуются прогрессу, достигнутому в области морали. Но поскольку их мораль, в конечном счете, сообразуется с их нравами или во всяком случае с тем, что считается их нравами, то люди не отваживаются признать, что мораль эта, которая в прошлом беспрестанно изменялась в зависимости от нравов, станет меняться и в будущем и грядущие поколения могут составить себе совсем иное понятие о дозволенном и недозволенном. Людям трудно сознаться, что добродетели их преходящи, а боги — дряхлеют. И, хотя прошедшее говорит о том, что права и обязанности человека были крайне неустойчивы и все время менялись, люди сочли бы себя обманутыми, если бы могли предугадать, что грядущее человечество придумает для себя новые права, новые обязанности и новых богов. Словом, они боятся опозорить себя в глазах современников, допустив возможность той ужасающей безнравственности, какой представляется нравственность будущего. Все это и препятствует проникновению в грядущие века. Взгляните на Галлиона и его друзей; они не осмелились бы и помыслить о том, что возможно равенство сословий в браке, упразднение рабства, поражение легионов, падение Империи, что может наступить конец Рима или хотя бы гибель богов, в которых они и сами больше не верили.
— Пожалуй, что и так, — произнес Жозефен Леклер, — однако, пора обедать.
И, покинув Форум, залитый спокойным светом луны, собеседники углубились в многолюдные улицы города и вскоре достигли скромного, но известного кабачка на via[292] Кондотти.
IV
Узкая зала была оклеена закопченными обоями еще времен папы Пия IX. На стенах висели старинные литографии: можно было различить г-на Кавура[293] в черепаховых очках, с бородой, окружавшей его подбородок, точно ожерелье, львиную голову Гарибальди и устрашающие усы Виктора-Эммануила[294] — классическое собрание символов революции и власти, соединенных вместе, наглядное свидетельство итальянского духа, который отличается необычайной способностью сочетать все что угодно; недаром же в наши дни в Риме мечущий громы и молнии папа и отлученный от церкви король каждое утро обмениваются уверениями в добрососедских чувствах[295], проявляя изысканный политический такт с легким привкусом тонкой иронии!.. Буфет красного дерева был уставлен спиртовками накладного серебра и алебастровыми чашами. В кабачке подчеркивалось пренебрежение к новшествам, которое так подходит заведениям со старинной репутацией.
Здесь, за столом, украшенным розами, на котором теснились плетеные бутылки с кьянти, пятеро друзей продолжали свою философскую беседу.
— Многим и вправду недостает мужества, когда взор их погружается в бездну грядущего, — сказал Николь Ланжелье. — Впрочем, это понятно: мы так мало знаем о событиях уже совершившихся и не обладаем необходимыми данными, чтобы точно предугадать события, которым еще предстоит совершиться. Но все же, поскольку прошлое человеческих обществ нам в какой-то мере известно, будущее этих обществ — продолжение и следствие прошедшего — не совсем для нас непознаваемо. Мы можем исследовать некоторые социальные явления и по условиям, в которых они уже происходили, получать представление об условиях, в которых они вновь произойдут. Нам не возбраняется, видя, как возникает новый порядок вещей, сравнивать его с уже минувшим порядком и делать вывод, что в будущем все закончится аналогично тому, как закончилось в прошлом. Например: наблюдая, что формы труда изменяются, что рабство уступило место крепостному строю, а крепостной строй — наемному труду, следует предвидеть новую форму производства; отмечая, что промышленный капитал всего лишь столетие тому назад занял место мелкой собственности ремесленника и крестьянина, неизбежно приходишь к поискам формы собственности, которая должна прийти на смену капиталу; исследуя способ, с помощью которого был осуществлен выкуп феодальных повинностей и тягот, постигаешь, как может в один прекрасный день произойти выкуп средств производства, находящихся ныне в частной собственности. Изучая работу крупных государственных учреждений, существующих в наши дни, можно составить себе некоторое понятие о том, что будут представлять собою грядущие формы социалистического производства; когда таким образом будут прослежены различные стороны настоящей и прошлой промышленной деятельности человечества, станет возможным прийти к заключению — вероятному, если не безусловному, — что в один прекрасный день восторжествуют принципы коллективизма, и не потому, что он справедлив, ибо нет никаких оснований надеяться на победу справедливости, но потому, что коллективизм — необходимое следствие существующего порядка вещей и неизбежный результат развития капитализма.
А вот, если хотите, другой пример: у нас есть некоторый опыт, связанный с возникновением и гибелью религий. В частности, конец римского многобожия нам достаточно хорошо известен. Этот жалкий конец позволяет нам представить себе конец христианства, закат которого происходит на наших глазах.
