Синклер Льюис - Главная улица

Кэрол, секретарша члена Конгресса и эта учительница вместе сняли квартирку. Теперь у Кэрол был дом, свой собственный угол и свои друзья. Для Хью она взяла превосходную бонну. На это уходила большая часть ее жалованья. Вечером она сама укладывала его спать, по праздникам играла с ним. Иногда они гуляли, иногда она целыми вечерами сидела и читала, но большей частью их квартира была полна людей, которые говорили, говорили, говорили без конца, не всегда разумно, но всегда с большим жаром. Это не было похоже на привлекавшие ее в романах сборища в студиях художников. Ее гости весь день работали в различных учреждениях и больше привыкли к систематическому мышлению карточных каталогов и статистических данных, чем к языку форм и красок. Но они держались просто, мило и терпимо к чужим мнениям.

Кэрол иногда шокировали — как она сама шокировала Гофер-Прери — девушки с папиросками во рту и со странными знакомствами. Когда они спорили о Советах или о гребле на байдарках, она прислушивалась, хотела также блеснуть какими-нибудь специальными знаниями и жалела, что ее вольная жизнь началась так поздно. Кенникот и Главная улица подорвали ее уверенность в себе. Из-за Хью она чувствовала, что она здесь временный гость. О, когда-нибудь ей придется отвезти его обратно — туда, где широкие поля и где он мог бы карабкаться на сеновалы!

Но то, что она не могла блистать в среде этих насмешливых энтузиастов, не мешало ей гордиться ими и защищать их в воображаемых беседах с Кенникотом, который — она ясно слышала его голос — ворчал бы: «Это просто кучка болтунов — строят свои шалые теории, оторвались от жизни, сидят тут и жуют жвачку. У меня нет времени прислушиваться к их бредням; я работаю, чтобы скопить нам обоим немного денег на старость!»

Большинство приходивших в дом мужчин — все равно, офицеры или ненавидящие все военное радикалы — держались легко и непринужденно и в обращении с женщинами обходились без тех неуклюжих шуток, от которых Кэрол страдала в Гофер-Прери. Но, по-видимому, в деловитости они не уступали Сэмам Кларкам. Их не угнетает страх за свою репутацию, решила она, они не боятся провинциальных сплетен. Кенникот утверждал, что провинциалы грубы из-за бедности. «Мы не щеголи — миллионеры», — самодовольно заметил он. Но эти армейские и флотские офицеры, эти технические эксперты и организаторы всевозможных лиг были веселыми и приветливыми при годовом доходе в три-четыре тысячи, тогда как Кенникот, помимо своих земельных спекуляций, имел не меньше шести тысяч, а Сэм выгонял и восемь.

Не пришлось ей также убедиться в том, что многие из этой беззаботной породы умирали будто бы в богадельне. Наоборот, это учреждение существовало для людей вроде Кенникота, которые тратят пятьдесят лет на то, чтобы «отложить немного денег», а потом вдруг помещают эти деньги в сомнительные нефтяные акции.

Новые знакомые не находили ничего странного в том, что она считает Гофер-Прери слишком скучным и неряшливым. И думали так не только девушки, бежавшие от домашнего очага, но и сдержанные старые дамы, трагически лишившиеся уважаемых мужей и просторных старых домов, но умудрявшиеся находить утешение в своих маленьких квартирах и в чтении книг.

Но, кроме того, Кэрол узнала, что по сравнению с некоторыми другими городками Гофер-Прери был еще образцом красочности, продуманной планировки и глубочайшей мысли. Учительница, вместе с которой она снимала квартиру, как-то раз насмешливо, но с горечью описала ей один среднезападный городок при узловой станции. Городок был не меньше Гофер-Прери, но в нем не было ни газонов, ни деревьев, зато прямо по заваленной шлаком Главной улице проходили рельсы, и железнодорожные мастерские, посыпая прохожих сажей со всех карнизов и подъездов, неустанно извергали клубы жирного дыма.

Слышала она кое-что и о других городах: в одном поселке в прерии целыми днями гулял ветер, весенняя грязь доходила до двух футов глубины, а летом суховеи с песком сдирали с домов свежую краску, и цветы, кое — где выставленные в горшках, покрывались пылью; в фабричных поселках Новой Англии рабочие жили в бараках, ряды которых напоминали потоки застывшей лавы, в одном богатом земледельческом центре Нью-Джерси, неистово благочестивом, лежавшем в стороне от железной дороги, все дела вершили невероятно темные, неграмотные старики, которые заседали в бакалейной лавке и вспоминали Джеймса Блейна; в каком-то южном городке с магнолиями и белыми колоннами — что для Кэрол было несомненным признаком романтики — травили негров и пресмыкались перед «старыми семьями»; один западный горнозаводской поселок походил на злокачественную опухоль; в другом быстро растущем городе с парками, в котором работали искусные архитекторы, куда заезжали знаменитые пианисты и елейные лекторы, шла отчаянная борьба между рабочим союзом и ассоциацией фабрикантов, и даже в самых веселых современных домах не затихала ожесточенная травля еретиков.

Свиток, запечатлевший эту часть жизни Кэрол, читать нелегко. Строки неразборчивы и часто обрываются, концы строк загибаются вниз сбивчивыми каракулями; они то водянисто-голубые, то розовые, то тускло-серые от стертых карандашных пометок. Прочесть можно только отдельные строки.

Неудовлетворенные женщины находят утешение в сплетнях, слезах, туманных грезах епископальной церкви или в новых религиозных течениях. Кэрол не пряталась от действительности ни в одном из этих убежищ, но из гибкой и жизнерадостной она усилиями Гофер-Прери стала боязливой. Даже ее бегство было вызвано лишь кратковременной храбростью отчаяния. В Вашингтоне она не столько познакомилась с конторским делом и организацией рабочих союзов, сколько накопила новый запас смелости и того мягко-презрительного отношения к жизни, которое называется уравновешенностью. Когда она прикоснулась к проблемам, захватывающим в свой круг миллионы людей и десятки народов, Главная улица сократилась в ее представлении до своих действительных ничтожных размеров. Никогда больше ее не будет так подавлять та сила, которой она сама наделила всех Вайд, Блоссеров и вдов Богарт.

Служба и общение с женщинами, которые в больших враждебных городах создавали суфражистские организации или защищали политических заключенных, в некоторой мере научили ее отделять личное от принципиального. Она поняла, что была так же эгоцентрична, как Мод Дайер.

Почему, спрашивала себя Кэрол, восставала она против отдельных лиц? Ведь враги не отдельные люди, а установления, которые наделяют своими недостатками всех, кто им верно служит. Они утверждают свою тиранию, пользуясь всевозможными обличьями и высокими словами, такими, как «благовоспитанное общество», «семья», «церковь», «здоровая коммерция», «партия», «родина», «превосходство белой расы». Как убедилась Кэрол, единственная защита против них — беззлобный смех.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Кэрол прожила в Вашингтоне год и устала от своего бюро. Работа там была сносная, гораздо лучше домашней, но слишком прозаичная.

Она сидела одна за маленьким круглым столиком на балконе кондитерской Раушера и пила чай с коричным печеньем. Шумно влетели четыре молодые девушки. За минуту до этого Кэрол чувствовала себя молодой и веселой и была довольна своим черным с зеленой отделкой костюмом. Но, глядя на этих совсем еще юных, тонконогих девушек, на их нежные шеи, видя, с каким изящным равнодушием они держат папироски, рассказывают «альковные» анекдоты и говорят, что «надо бы прокатиться в Нью-Йорк посмотреть что-нибудь стоящее», она почувствовала, что сама она стара, провинциальна и неинтересна. Ей захотелось уйти от этих блестящих, но холодных детей в мир более простой и отзывчивый. Когда же они выпорхнули и одна из них что-то приказала шоферу, на балконе остался не мятежный философ, а поблекшая правительственная служащая из Гофер-Прери, штат Миннесота.

В унынии побрела Кэрол по Коннектикут-авеню. Вдруг она остановилась, и сердце ее замерло. Навстречу ей шли Гарри и Хуанита Хэйдок. Она бросилась к ним, расцеловала Хуаниту, а Гарри в это время объяснял:

— Собственно, мы не собирались в Вашингтон. Мне нужно было в Нью-Йорк — сделать кое-какие покупки. У нас даже не было вашего адреса. Приехали утром и вот все ломали себе голову, как вас разыскать.

Она была искренне огорчена, узнав, что они уезжают в тот же вечер часов в девять, и не отставала от них почти все время. Она свезла их обедать к Сент-Марку. Облокотившись на стол и подавшись вперед, она с волнением слушала о том, что «у Сая Богарта была инфлуэнца, но, конечно, у него хватило подлости остаться в живых».

— Уил писал мне, что мистер Блоссер уехал. Как у него шли дела?

— Великолепно! Великолепно! Большая потеря для города. Настоящий общественный деятель, что и говорить!