Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
— Макс! — выкликала она из широкой постели. — Почему ты не идешь спать?
Она хотела произнести эти несколько женских слов тонко и нежно, но наросший на ее теле жир огрублял их, делал ее голос похожим на голос пожилого мужчины. Ашкенази стало холодно. Большая картина над кроватью, изображавшая юную обнаженную нимфу, убегающую от старого сатира с козлиными рогами, смотрела на него с насмешкой. В юной нимфе он вдруг увидел свою жену Диночку. Девушка на картине была такой же стройной. И у нее были такие же кудрявые каштановые волосы.
Тяжелыми шагами, не так, как идут к постели жены в медовый месяц, а как идут на виселицу, приближался Ашкенази к широкому ложу, звавшему его к себе отодвинутым одеялом.
Он, Макс Ашкенази, плохо спал в этой широкой удобной кровати, на всем этом пухе, во всех этих кружевах и шелках. Многочисленные дворцовые часы приглушенными голосами медленно и торжественно, как церковные колокола, вызванивали один ночной час за другим. Макс Ашкенази считал их долгой зимней ночью. Подушки казались ему жесткими. На какой бы бок он ни лег, ему было неудобно. Сон бежал от него.
Он надел халат и тихонько вылез из постели.
Со светильником в руке он шел по бесконечным залам и комнатам своего большого дворца. Все было ему чуждо. Оленьи головы с витыми рогами смотрели на него стеклянными глазами. Мечи, пики и кинжалы на стенах сверкали иноверческой свирепостью. В голову Максу Ашкенази лезли мальчишеские мысли, истории из хедера о разбойниках, о временах Хмельницкого, о кострах в Испании и евреях, идущих на смерть ради прославления Имени Божьего. Он выскакивал из одной комнаты и стремительно входил в другую.
Они тянулись долгой чередой, эти дворцовые комнаты, полные мрамора, дорогой мебели и картин. Картины были большие, массивные, с охотниками, несущими подстреленных птиц, с которых еще капает кровь; с наездниками в тюле и кружевах; с охотничьими собаками, летящими на медведей; с обнаженными женщинами, сатирами, вакхическими танцами. Ашкенази всматривался в эти полотна. Они принадлежали ему, но смотрели на него отчужденно, как на пришлого. Они были несозвучны ему. Максу показалось, что они смеются над ним, маленьким евреем в халате, который бродит один-одинешенек по этому чужому, иноверческому дворцу поздними ночными зимними часами.
Он вошел в спальню, где коричневые, обшитые дубом стены и резные потолочные балки темнели, погруженные в ночные тени. Здесь стояли графины с вином, но он не пил вина, хотя ему и было горько. Он оперся о стул. Собака проснулась, взглянула на хозяина полуоткрытыми глазами, распахнула свою большую пасть и зевнула, вновь укладываясь на мягком ковре.
Мысленным взором Макс Ашкенази видел свою первую жену, Диночку, вспоминал ее и себя в разные периоды их жизни. Где она теперь? Его вдруг начали мучить мысли о Диночке. Что она делает? Выйдет ли она замуж или останется одна? Он пытался выбросить ее из своей деловой, купеческой головы. Почему это она его интересует? Они больше не муж и жена. Они развелись. Он выплатил ей гораздо больше, чем она принесла ему приданого. Все кончено, думал он и гнал ненужные воспоминания из головы, которой следовало заниматься только практическими делами. Но эти лишние воспоминания не хотели уходить поздней бессонной ночью. От жены его мысли перешли на детей.
Игнац в Париже. Большой уже парень. Интересно, как он теперь выглядит? Конечно, он никчемный, тупоголовый и совсем не похож на своего отца. Он, Игнац, унаследовал голову Хаима Алтера. И все-таки любопытно было бы на него взглянуть. Он, должно быть, высокий, намного выше его, Макса. Он ведь в мать уродился. А Гертруда? Она гнусно обошлась с ним, ни слова ему о себе не написала. Он ничего не знал о ее новой жизни. И с кем она ушла? С этим ничтожеством и невежей, который старше ее больше чем в два раза, который мог бы быть ее отцом. И зачем ей это? Ведь мать хотела дать ей приличное приданое. С такими деньгами она бы могла заполучить самого лучшего жениха. А она едет с ним, с этим Якубом, за границу, на медовый месяц. Его управляющий Шлоймеле Кнастер доложил ему. Во Францию они едут, в теплые страны.
Ашкенази представил своего брата, Якуба. Он видел его со своей дочерью, молодой и красивой, по дороге к счастью. У него защемило сердце. Конечно, он ее соблазнил, назло ему, как всегда. Вот глупая козочка. Дала себя уговорить, одурачить. Позднее она раскается. Макс опустил голову, плотнее закутался в халат, почувствовав, что его пробирает дрожь.
Чем он это заслужил, этот Янкев-Бунем? Ведь он пустое место, дурень, балбес. В разгар делового сезона он оставляет все и едет во Францию. Гултай, который в конце концов плохо кончит. И все-таки как же ему везет! Женщины сами бегут к нему со всех сторон. Сперва внучка Калмана Айзена, потом дочка Флидербойма, потом множество других. А теперь и она, его дочь, его Гертруда. Как это гнусно! Этот подонок сейчас над ним смеется, мстит ему. Из брата он, Макс, ни с того ни с сего стал этому типу тестем. А дочь даже не пришла спросить совета у него, отца. Ни слова не написала ему. Какая распущенность!
Он сидел, маленький, скорченный, растерянный, в своем большом дворце, в своем новом королевстве. Часы не переставали отсчитывать церковными звонами поздние ночные часы. Бронзовый Мефистофель в углу комнаты смеялся, обнажив все свои зубы, прямо в лицо Ашкенази.
Ашкенази встал и раздвинул шторы на венецианских окнах. Он выглянул в большой фабричный двор, который чернел трубами в слабом красноватом свете.
Фабрика стояла тяжелая, мрачная, подавляющая своей массивностью. Ровные, устремленные в небо трубы были как длинные языки, высунутые кирпичными зданиями.
Король Лодзи ощутил холод поздней бессонной ночи и вернулся в постель, сгорбленный и низенький. Бронзовый Мефистофель щерил на него острые зубы и смеялся над ним всем своим широко распахнутым ртом.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПАУТИНА
Глава первая
По разбитым дорогам, ведущим из Германии в Польшу, через леса, села и местечки, разрушенные российско-германской войной, цепочками тянулись немцы, лошади, грузовики, фуры и пушки. Польские крестьяне выходили из своих крытых соломой хат, прикладывали руки козырьком к голубым шапкам и молча рассматривали светлыми глазами чужие телеги и чужих людей. Крестьянки с пестрыми платками на головах со страхом и любопытством жались к плетням и набожно крестились. Дети с льняными головками и собаки встречали незнакомцев криком и лаем.
В местечках из дверей своих покосившихся домишек выходили евреи и черными удивленными глазами смотрели на этих новых людей. Мальчишки в лапсердачках, лохматые черноволосые девчонки махали путникам ручонками, приветствуя их и желая им по-еврейски доброго утра[155]. Из подвалов выходили спрятавшиеся евреи, которых отступающие русские солдаты хотели заставить идти вместе с ними, чтобы отыграться на них за свои поражения на фронтах. Из ветряных мельниц выходили немецкие колонисты и весело приветствовали чужаков:
— Грюс Гот, лёйте, вилькомен![156]
В Польшу вступали вооруженные мужчины из Пруссии и Саксонии, Баварии и Рейнланда, со всех земель Германии.
Ведь в Германии было много земли, много полей, скота, древесины, минералов. И вот немецкие правители оторвали мужчин от плуга, от фабрик, мастерских и школ, поставив на их рабочие места женщин. А их, мужчин, отправили в страну соседей, чтобы огнем и мечом захватить ее. Первым делом они двинулись в Польшу, которая находилась близко к германской границе.
Стар и млад, рабочие в очках и крестьяне с русыми бородами, краснощекие школьники с первым нежным пушком над верхней губой и морщинистые люди на закате лет с сединой в бородах и усах шли через польские города и местечки. На грузовиках, на солдатских лошадях и телегах с меловой надписью «Nach Petersburg»[157]; в исцарапанных сапогах; с ремнями, на бляхах которых было написано «Gott mit uns»[158]; в островерхих касках на головах, с обоюдоострыми штыками на ружьях (одно лезвие для тела врага, а второе — чтобы перерезать заграждения из колючей проволоки), — они тянулись с запада на восток, медленно продвигались вперед, занимая село за селом, местечко за местечком, город за городом в стране, лежащей на берегах Вислы и Варты.
Следом ехали пасторы в военной форме и с крестами на касках, чтобы именем Божьим призывать соплеменников к убийствам и грабежам, чтобы укоренить протестантскую веру, язык и обычаи немцев в покоренной стране.
Молодых солдат редко посылали на восток. Их, сильных и ловких, держали на западных фронтах, опасных и хорошо укрепленных. На русский фронт отправляли солдат ландштурма[159], пожилых, бородатых и бритых, круглоголовых, пузатых, — ремни на них едва не лопались, задницы выпирали, как у старых женщин, а военная форма сидела кое-как. С деревенскими бородами, с городскими усами, в больших очках, привязанных веревочками к оттопыренным ушам; с тяжелыми, неуклюжими ногами, по-деревенски бревноподобными или по-городски кривоватыми; с короткими и тугими желтыми голенищами тупоносых, видавших виды сапог; с трубками в зубах, они твердо и дисциплинированно шагали по чужим дорогам, ведомые конными офицерами, как ландскнехты[160], шагавшие когда-то вослед своим господам. Окровавленные, запыленные, измученные отсутствием дорог, которые подорвали перед отступлением русские, они распевали свои победные песни хриплыми голосами любителей пива:
