Дэвид Лоуренс - Радуга в небе
Девушек объединяла прочная суровая дружба. Дороти истово отдавалась учебе, не жалея себя, проявляя одинаковую страсть ко всем предметам. На уроках ботаники она особенно старалась держаться Урсулы, потому что совершенно не умела рисовать. Урсула же делала прекрасные зарисовки своих срезов под микроскопом, и Дороти то и дело подходила к ней поучиться.
Так в восхитительном затворничестве и неустанных трудах прошел первый год обучения. Жизнь ее в колледже своей напряженностью напоминала постоянную битву, и в то же время она оставалась мирной и уединенной.
По утрам Урсула приезжала в Ноттингем вместе с Гудрун. Сестры, где бы ни появлялись, всегда привлекали к себе внимание — стройные, крепкие, энергичные и очень неглупые девушки. Гудрун была красивее сестры — волоокая, медлительная, ребячливая, она производила впечатление мягкости, однако за мягкостью этой таились спокойная уравновешенность и стойкость. Одевалась она в просторную удобную одежду, а шляпы на ее голове всегда сидели чуточку небрежно и очень изящно.
Урсула одевалась с гораздо большим тщанием, но была очень застенчива, вечно была влюблена в тот или иной женский персонаж и в своих безнадежных попытках подражать и копировать доходила иногда до полной нелепости. Но в каждодневной своей одежде она выглядела неизменно элегантно. Когда зимой она шла по улице в длинном твидовом жакете, такой же юбке и черной меховой шапочке, так оттенявшей ее выразительное энергичное лицо, она казалась нежной пушинкой, гонимой беспокойным вихрем.
В конце первого года обучения Урсула выдержала переходные экзамены, и в ее энергичной деятельности наступил период затишья. Напряжение спало, она расслабилась. Вспыльчивость, нервозность, вызванные усиленной подготовкой к экзаменам и волнениями кризиса, через который она прошла, оставили ее, и она застыла в чутком, пассивном ожидании.
На месяц семейство перебралось в Скарборо. Гудрун с отцом были заняты там в летней школе ремесел. Урсуле приходилось часто оставаться с детьми. Но при первой возможности она старалась уйти, побыть одной.
Она подолгу стояла, любуясь сверканием морского простора. Красота его проникала ей в самое сердце. И в нем закипали слезы.
Издалека, из дальних далей, накатывало страстное, жаждущее воплотиться желание. Вдали таилось столько рассветов, жаждущих разгореться. Казалось, эти не разгоревшиеся еще рассветы манили ее из-за горизонта, и душа, стремясь воплотиться, взывала к этим не разгоревшимся еще рассветам.
Когда, сидя на берегу, она глядела на ласковое море, на стремительную и такую прекрасную рябь, пробегавшую по его сияющей поверхности, грудь Урсулы вздымало рыдание, так что внезапно она закусывала губу и из глаз начинали сочиться слезы. Но даже рыдая, она смеялась. Почему она плакала? Ведь плакать она не хотела. Красота моря вызывала смех. И от этой же красоты подступали слезы.
Она озиралась с опаской, надеясь, что никто не видел ее в таком состоянии.
А бывало, что море штормило. Она наблюдала мощное движение воды, устремлявшейся к берегу, глядела, как незаметно, одна за другой, накатывают могучие волны, чтобы удариться внезапно о прибрежные камни фонтаном пены, окутывающей все сказочно прекрасным белым покровом, а потом отступить, оставляя густо чернеть нагромождения камней. О, если б, взрываясь белой пеной, могла бы вырваться на свободу эта волна!
Иногда она забредала в порт и гуляла там, заглядываясь на загорелых матросов в тесных синих фуфайках, отдыхавших на причале и провожавших ее дерзкими и выразительными взглядами и смехом.
Между ней и ими устанавливалась какая-то связь. Она не заговаривала с ними и знать их не знала. И однако, проходя мимо лениво отдыхавших на причале матросов, она чувствовала, как ее охватывает острая до боли радость. Особенно ей нравился один из этих матросов, чьи светлые, со следами соли вихры падали на лоб, прикрывая его голубые глаза. Такой он был ни на кого не похожий, свежий, просоленный, нездешний.
Из Скарборо она съездила к дяде Тому. Уинифред нянчила младенца, родившегося в конце лета. С Урсулой она держалась отстраненно, чуралась ее. Между женщинами выросла стена безмолвной, но явной отчужденности. Том Брэнгуэн стал заботливым отцом и очень домовитым мужем. Но в домовитости его ощущалась какая-то фальшь. Урсуле он теперь не нравился. Что-то грубое и безобразное в его натуре теперь проявилось, заставляя его шарахаться в другую крайность — сентиментальность. Неверующий материалист и прагматик, он скрывал это, напуская на себя чувствительность, разыгрывая из себя рачительного хозяина, щедрого отца семейства, образцового гражданина. И ему это ловко удавалось, так что у окружающих он вызывал восхищение, а жена не замечала обмана. Она не любила мужа. Но она довольствовалась этим прочным и уверенным в себе самообольщением, живя с ним и подлаживаясь под него.
Урсула с облегчением вернулась домой. Ей предстояли еще два спокойных года. Будущее на это время было определено. Она вернулась в колледж, где стала готовиться к выпускным экзаменам.
Но в этот год окружавшее колледж сияние заметно потускнело для нее. Профессора перестали быть жрецами, посвященными в глубочайшие тайны жизни и знания. Разве не были они, в конце концов, лишь посредниками, раздающими товар, такой им привычный, что делали они это с безразличием? А латынь? Эта разменная монета, бакалейный товар знания. Разве не похож их латинский класс на антикварную лавку или скупку раритетов, где приобретаешь редкие вещицы и узнаешь их рыночную стоимость, и хлама тут, если разобраться, тоже предостаточно? Ей стал скучен этот латинский антиквариат, точно так же как скучны были китайские и японские вещицы в антикварных лавках. «Античность» — само это понятие, от которого веяло мертвечиной, угнетало и наводило скуку.
Из колледжа и ее занятий ушла теперь жизнь, а почему, Урсула не знала. Само здание виделось ей теперь фальшивой подделкой, псевдоготические своды, притворная безмятежность, латинская фальшь, фальшивая честь Франции, поддельная наивность Чосера. Все это было хламом старьевщика, где надо было закупить снаряжение для выпускных экзаменов, развлекательным аттракционом по сравнению с истинной жизнью фабрик. Постепенно к ней пришло ясное осознание этого факта. Колледж не был ни храмом, ни убежищем чистой духовности. Он являлся лишь мелкой мастерской, где тебя вооружали для дальнейшей борьбы за хлеб насущный. Колледж был лишь тесной и захламленной лабораторией при фабрике.
И снова накатило жестокое и безобразное разочарование, сгустились тьма и мрак, сгустились и уже не отпускали, заставляя подозревать и видеть в основе всего постоянный субстрат безобразия. Когда она подходила к колледжу, лужайки его пенились белыми маргаритками, а над ними свешивались освещенные солнцем нежные ветви лип; но эта чистая белая пена маргариток была ей как нож острый.
Потому что, войдя вовнутрь здания, она вступала в фальшивую атмосферу мастерской, склада или лавки, где основным побудительным мотивом была материальная выгода, где все сводилось к бесплодной суете. Колледж делал вид, что истово и благоговейно служит знанию. Но знание здесь ползало на брюхе, поклоняясь божку материального преуспевания.
Урсулой овладело вялое безразличие. Автоматически, по привычке, она продолжала занятия, но с результатом почти безнадежным. Сосредоточиться она почти не могла. Однажды на лекции по древнеанглийской литературе она глядела в окно, не слыша ни одного слова из того, что говорил профессор, — ни о «Беовульфе», ни о чем бы то ни было. Внизу по освещенному солнцем тротуару возле ограды парка шла женщина в розовом платье с алым зонтиком. Она перешла дорогу, а возле ее ног, как солнечный зайчик, следовала белоногая собачка. Женщина с алым зонтиком чуть танцующей походкой прошла дальше, собачка теперь превратилась в тень. Урсула как зачарованная провожала их взглядом. Женщина с алым зонтиком и семенящая за ней собачка исчезли — они ушли. А куда?
В каком подлинном бытии двигалась и действовала эта женщина в розовом платье? И какому складу ненужных вещей, какому мертвенному небытию обречена она, Урсула?
Какой смысл в ее пребывании здесь, в колледже? Какой смысл в древнеанглийской литературе, которую она учит лишь для того, чтобы ответить на вопросы экзаменатора и тем повысить в дальнейшем свою рыночную стоимость? Как же надоело ей это нескончаемое служение в храме коммерции! И существует ли иное? Может быть, иного в жизни и нет, всюду так и только так. Всюду и все обречено нести одну и ту же службу. Все отдано на потребу вульгарности, в которой погряз материальный мир.
Неожиданно она бросила французский. Она будет специализироваться на ботанике. Это единственно близкая ей наука. И она вступила в мир растений. Ее увлекли удивительные закономерности этого мира. Здесь ей приоткрывалось нечто, совершенно отличное от основных законов мира человеческого.
