Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам
Других объяснений поступку Павла они не находили. Сердились на него, ворчали, ходили как в воду опущенные. У Филиппа даже возник план ехать в город к начальству с доносом на Франку и на урядника, который за взятку освободил ее из-под ареста. Он ходил к старикам советоваться, но дело затянулось, прошло два-три дня — и гнев его поостыл. Да и Ульяну стали одолевать сомнения, ведь Павлюк, когда родители умерли, воспитал ее, дал ей в приданое половину огорода, делал для нее очень много, ссужал деньгами, помогал и делом и советами… Да и в будущем его помощь понадобится — ох и как еще понадобится при такой большой семье и таком маленьком клочке земли!
Размышляя об этом, Ульяна плакала и говорила мужу:
— Слушай, Филипп, а может, лучше нам больше не вмешиваться? Пусть его делает как хочет! На что нам доносить на нее? Пусть ее господь сам накажет! Будем беречь от нее детей и дом… А Павлюку лучше не перечить…
Филипп брюзжал, не соглашался с ней, каждый день грозил, что поедет в город, но не ехал и ничего не предпринимал: он тоже колебался и раздумывал. Помня, как добр к ним был всегда Павел, он не хотел с ним ссориться. Гнев Козлюков и ненависть их к Франке остывали еще и потому, что они совсем не видели ее. Авдотья же, хотя не меньше их возмущалась поступком Павла, не вытерпела и наведалась к нему, чтобы узнать, что слышно у бедняги. Она рассказала, что он поправляется, только еще очень слаб, все лежит и никуда из дому не выходит. А Франка спряталась от нее в темных сенях, так что она ее и не видела. Павел не только здоров, но даже и весел, говорит, что еще два-три дня отдохнет, а потом поедет на тоню. Глядя в окно, он предсказал, что хорошая погода простоит недолго и очень скоро надо ждать сильных ветров и дождя. А когда она, Авдотья, заговорила о Франке, он только головой покачал и весело промолвил:
— Она уже не та, что была! Образумилась и будет жить честно… Не узнаете ее, так переменилась!
Павел искренне так думал. Уверенность эта рождалась постепенно в те дни, когда он, лежа в постели, как отдыхающий от тяжких трудов, следил глазами за бесшумными движениями Франки. Она была теперь тиха, в ней чувствовалась робость, даже смирение. Она никогда не подходила к Павлу, а когда подавала что-нибудь, то, чтобы не приближаться, вытягивала руку во всю длину. Она никогда не заговаривала с ним первая и, если Павел начинал разговор, отвечала тихо, вежливо, но отрывисто и односложно, не поднимая глаз. В первый же вечер по возвращении от урядника она разостлала на лавке толстое рядно, положила в изголовье свою кофту и легла полуодетая, укрывшись старым ковриком. Напрасно Павел несколько раз твердил ей, чтобы она взяла одну из подушек или чтобы легла на кровати, а на лавке ляжет он.
На первое предложение она ответила коротко, но решительно:
— Не хочу. Не надо.
А на второе с оттенком былой раздражительности буркнула:
— Еще чего!
Как-то раз Октавиан заупрямился и непременно хотел спать с нею. Она сперва уговаривала его лечь на кровати с «таткой», потом попросила Павла взять мальчика к себе. В голосе ее слышалась душевная боль и что-то похожее на страх. Казалось, ее пугала мысль о близости этого детского тельца.
В лице ее часто без всякой видимой причины заметен был страх, граничивший с ужасом, словно ее пугали какие-то тайные мысли или встававшие перед нею видения. Она делала все, что нужно, по хозяйству: подметала, стряпала, ходила по воду (на заре или в сумерки — вероятно, чтобы не встречаться с людьми) с кувшином, потому что полного ведра ей было не поднять. Раз даже испекла хлеб и время от времени принималась за шитье. Все она делала проворно, старательно, но часто во время работы вдруг останавливалась, словно в изнеможении или под влиянием какой-то страшной мысли, и долго стояла у огня с горшком в руках или посреди избы с метлой, устремив куда-то в пространство мрачный и тоскующий, а чаще — тревожный взгляд. Раз она даже вскрикнула.
— Ты чего? — повернувшись к ней лицом, спросил Павел.
Франка словно очнулась и ответила неохотно:
— Ничего. Испугалась я больно…
— Чего испугалась?
Она ничего больше не отвечала и снова взялась за метлу.
А у Павла от ее смирения и кротости сердце таяло в груди. Наконец-то она исправилась! Наконец он одолел беса, который сидит в ней! И после таких мыслей он еще больше жалел Франку.
— Франка, — сказал он ей однажды, — чего ты, как побитая собака, жмешься по углам и не смотришь мне в глаза? Я на тебя больше не сержусь и очень рад, что ты раскаялась. Болтай себе, как бывало, смейся, веселись, сколько хочешь. Веселье — не грех.
Она слушала сначала с беспокойством, потом с удивлением. И вдруг, торопливо отвернувшись, закрыла глаза рукой и громко всхлипнула.
В другой раз Павел, лежа на постели, подозвал ее и, когда она, как всегда, остановилась в двух шагах, сказал:
— И чего ты боишься, Франка? Отчего ты иной раз бываешь такая, словно мертвеца перед собой увидела? Или ты кары божьей страшишься за все, что сделала? Не бойся! Говорю тебе, не бойся! Исповедуешься, попросишь у господа бога прощения, он и простит.
— Какой там господь бог! Вздор все! — проворчала Франка тихо, а Павел, не желая сейчас спорить с ней, продолжал:
— Женщина ты еще не старая и, если будешь жить, как бог велит, все искупишь. Вот поправлюсь, пойду к Козлюкам и попрошу за тебя прощения… Заживем все счастливо, в мире и согласии… А там Ктавьян подрастет, будет ездить со мной на ловлю.
Говоря это, он широко улыбнулся, и его бледное, исхудавшее лицо просветлело.
Франка слушала молча. На щеках у нее выступил кровавый румянец. Когда Павел протянул руку, чтобы обнять ее, она стремительно отшатнулась, выбежала в сени и часа два не входила в комнату.
И в сенях ее не было. Как только на дворе стало смеркаться, она выскользнула из хаты, обошла ее кругом и села на краю косогора, среди сухого репейника и лопухов. Здесь она сидела с четверть часа, как вдруг услышала за спиной шаги и шуршание сухой травы под чьими-то ногами. Из-за амбара вышла Марцеля.
— Франка, — позвала она издали робким голосом.
Франка повернула голову.
— Иди сюда!
Нищенка подходила медленно. Она не знала, известно ли Франке, что она выдала ее, и побаивалась ее гнева, но уж очень хотелось ей узнать обо всем, что было, и снова завязать выгодную дружбу с Франкой.
— Как же ты живешь, голубка? — начала она. — Ну, слава богу, что вижу тебя… а то люди бог весть что болтали…
— Ничего люди не знают, — запальчиво перебила Франка. — Только я знаю… Люди глупы. Злые они все, подлые… Один он добрый…
— Кто добрый, голубочка, кто? — спрашивала Марцеля, любопытство которой было возбуждено до крайности.
— Садись, все тебе расскажу.
Обрадованная Марцеля тотчас уселась среди репейника рядом с ней, и Франка, которой, видимо, сильно хотелось излить то, что страшной тяжестью лежало у нее на сердце, заговорила быстро, с прежней своей необузданной пылкостью. Она рассказала, как урядник привез ее к себе в дом и запер в холодном чулане и какую она там терпела муку, ужасно, невыразимо боясь того, что ее ожидало. Она думала, что ее теперь посадят в тюрьму, будут судить и сошлют на каторгу, в Сибирь… Ведь она отравила мужа, а за такое дело полагается тяжкое и долгое наказание, — это ей было хорошо известно. В чулане было темно, и она ощупью искала на полу какой-нибудь веревки, а на стенах — гвоздя. Все, кажется, отдала бы в эти минуты за обрывок веревки и крюк, на котором можно повеситься и от всего, от всех избавиться, уйти туда, где ее никто не достанет… И в то время как она так мучилась, валялась на полу в темноте и холоде, билась головой о стену, ей вдруг послышался голос Павла. Она ушам не верила, однако это в самом деле был он. Он стучал в окно и просил урядника открыть ему. Урядник встал, впустил его, зажег свечку. А она, увидев свет сквозь дверную щель, подползла к ней и все видела, все слышала…
— Что же такое ты видела, миленькая, что слышала? Говори, говори! — дрожа от любопытства, а может быть, и от волнения, шептала Марцеля.
Франка видела и слышала, как Павел сначала стал доказывать уряднику, что она невиновна, что все это сплетни и наговоры, — ведь вот он вовсе не отравлен, жив и ни в чем жену не винит. «Отпустите ее, ваше благородие, отдайте мне», — просил он, потом достал из-за пазухи мешочек и высыпал на стол перед урядником кучу серебряных рублей — их было сорок, а то и пятьдесят. Тот стал отказываться, говоря, что ему придется за это ответить, потому что Козлюки донесут на него начальству, но Павел кланялся ему чуть не в ноги, клялся, что упросит Козлюков, всех упросит молчать. Урядник жадно поглядывал на деньги, но долго артачился. «А вдруг донесут — беда тогда! — говорил он. — За это со службы прогонят и под суд отдать могут!» Тут Павел высыпал из мешочка все, что там еще оставалось, — на столе лежало уже больше сотни рублей, — и опять поклонился уряднику до земли. Увидев столько денег, урядник соблазнился, а может быть, ему льстило, что его так упрашивают и низко кланяются. Не выдержав, он согласился ее отпустить. Он смеялся при этом до упаду и твердил: «Вот дурак! Другого такого дурака на свете не сыщешь». А Павел, не обращая на это внимания, все спрашивал о ней, Франке. «А где же она, ваше благородие? Выпустите ее и отдайте мне». Урядник отпер чулан и долго искал ее со свечой, потому что, увидев, что Павел подходит к двери, она заползла за бочку — она рада бы в эту минуту сквозь землю провалиться! Но Павел поднял ее, взял за руку и повел к лодке. Вот как все было! Вот что она видела и слышала!
