Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам
Оттолкнув Марцелю, Филипп помчался кратчайшей дорогой, через плетни и сад, к избе Павла и ввалился в нее с криком:
— Ну и дела! Знаешь, Павлюк, отравили тебя! Жена тебе яду дала. Слышишь?
Павел слышал. Как подброшенный пружиной, он поднялся, сел, и у него вырвался только один вопросительный звук:
— А?
— Отравила, — повторял Филипп. — Яду в кушанье всыпала!..
Авдотья и Ульяна заломили руки. Авдотья бросилась к больному:
— Ел ты сегодня что-нибудь?
Павел тяжело упал на постель, так же внезапно, как прежде поднялся.
— Ел, — ответил он тихо.
— А что ел?
— Похлебку.
— А где она? — Авдотья заметалась по комнате.
Ульяна, шумно дыша, с выражением ужаса на лице, подняла с пола горшок, в котором торчала ложка.
— Вот он, я его отставила, когда надо было огонь разжигать.
Ее каштановые волосы, видневшиеся из-под платка, от ужаса, казалось, встали дыбом — так она была растрепана. Филипп, тоже взъерошенный, стоял у открытой двери и растерянно смотрел на всех. Из темных сеней выглядывало бледное лицо Данилки — он стоял там вместе с четверкой сбившихся в кучу ребятишек, испуганных криками и необычной суетой в хате.
Авдотья поднесла горшок с похлебкой чуть не к самому лицу Павла:
— Это ты ел?
Но он уже не отвечал. Глаза его, страшные своим страдальческим выражением, ошеломленно блуждали по комнате. Он увидел открытый сундучок Франки и валявшуюся рядом юбку, увидел и смятую белую бумажку, затащенную на середину комнаты ногами суетившихся людей. Она что-то ему напомнила, и он невольно закрыл глаза. Грудь его тяжело поднималась, но из сжатых губ не вырвался ни один звук. Тщетно Авдотья и Ульяна засыпали его вопросами, крича их в самое ухо, тщетно дергали его за рубаху, хватали за руки. Стиснув зубы и крепко сжав веки, с каплями пота на лбу, он лежал, как мертвый, и, казалось, ничего не слышал и не сознавал. Только тяжелое, учащенное дыхание показывало, что он жив. Женщины снова вообразили, что он кончается, — и, так как теперь они уже знали, что он не болен, а отравлен, они, цепенея от испуга, крестясь, бормотали молитвы. Вдруг в эту тишину, которую нарушал только их шепот да треск огня в печи, ворвался протяжный крик издалека, с другого берега реки, и повторился несколько раз через одинаковые промежутки времени:
— Па-ро-ом! Па-ром! Паром!
Филипп — вероятно, впервые с тех пор, как он завел паром, — не обратил на этот зов никакого внимания, но Данилко тотчас выбежал на улицу и, вернувшись через минуту, сунул голову в дверь и громким шепотом позвал:
— Пилип, иди скорее! Урядник!
Он издали узнал хорошо знакомых ему лошадей урядника и голос его кучера.
Филиппа точно ветром сдуло — он вмиг выскочил за дверь, добежал до своей избы и, схватив стоявший у стены шест, побежал вниз к реке, как был, без шапки.
— Ну, слава богу! Это сам господь его сюда посылает! Вот вовремя приехал!
В том, что приехал урядник, не было ничего удивительного, — он очень часто переправлялся в этом месте через Неман, когда разъезжал по служебным делам. Но Филипп увидел в этом перст божий и мчался к реке с шестом, который торчал высоко над его головой, а за ним бежал Данилко со вторым шестом. И скоро в сумраке, прозрачном от звездного света, на стальной реке заскользил быстро и бесшумно, как призрак, черный паром с двумя черными фигурами, которые, то наклоняясь, то выпрямляясь, погружали в воду шесты, косыми черными линиями мелькавшие в воздухе.
Изба Павла ненадолго опустела. Ульяна побежала домой — уложить старших детей, взглянуть на малыша и потушить огонь. Авдотья, торопясь изо всех сил, пошла в другую сторону — за новым снадобьем для Павла. У нее имелось одно такое превосходное, испытанное средство, которое выгоняло из тела всякую отраву. Знай она раньше причину болезни Павла, она давно приготовила бы ему это лекарство.
Когда изба опустела, Павел открыл глаза:
— Франка! — позвал он слабым голосом.
В углу между ведром с водой и рыболовными снастями послышался шорох, и оттуда, как мрачное видение, появилась Франка, съежившаяся, безмолвная, с обмотанной вокруг лба холщовой тряпкой. Она шагнула вперед и, понурив голову, судорожно вцепившись руками в ворот рубахи, остановилась, глядя в пол.
— Франка, — с расстановкой и все тем же слабым голосом заговорил Павел. — Это правда?
Она молчала.
— Франка, ты никогда не лгала… скажи и сейчас честно: правда это?
— Правда.
Павел закрыл глаза и схватился за грудь, как будто снова ощутив ту жгучую боль и тошноту, которые уже было прекратились. Он не застонал, не сказал ни слова, и только лицо его еще сильнее взмокло от пота, губы сжались еще крепче. Франка все стояла на том же месте и неподвижно смотрела в огонь. В глазах ее не было ни страха, ни боли, в эту минуту в них трудно было прочесть что-нибудь. В тупом взгляде их лишь по временам мелькали какие-то огоньки…
В сенях послышались быстрые шаги, и вошел Филипп, запыхавшись, без шапки, взлохмаченный. С торжественным видом подошел он к Павлу.
— Ты уж не гневайся, деверь, — сказал он голосом столь же торжественным и решительным. — Сейчас придет урядник забрать эту мерзавку…
Слова его словно разбудили Франку от тяжелого сна. Она задрожала вся, пронзительно вскрикнула и бросилась к дверям. Но дорогу ей преградила Ульяна, вернувшаяся с ребенком на руках, а тотчас вслед за ней вошел в избу тот самый мужчина в шинели с блестящими пуговицами, который три года тому назад, сидя в бричке, допрашивал Павла насчет пропавшей Франки.
Несколько минут в комнате царила суматоха, стоял гул голосов, топот ног. Филипп, Ульяна, Авдотья, подоспевшая со своим снадобьем, говорили все разом — рассказывали, как было дело, приводили доказательства, показывали горшок с похлебкой. Трясясь от страха, Франка несколько раз бросалась к двери, но ее удерживали и отталкивали вглубь комнаты. Урядник слушал, удивлялся, негодовал. Он подошел к постели и стал задавать Павлу вопросы, но тот лежал с закрытыми глазами и крепко сжатым ртом, неподвижный, как бревно, и безмолвный, как могила. Он только тогда разомкнул веки, когда урядник скомандовал Франке:
— Ну, одевайся, живо! Поедешь со мной.
И, выпив рюмку водки, поднесенную Филиппом, пошутил:
— Вот не думал, не гадал, что сегодня ночью доведется мне с красоткой гулять! Бабенка ничего себе, если бы не была такая стерва…
Он объяснил Филиппу, что везти ее к начальству в город сегодня уже поздно, так что эта птичка переночует у него. Ему до дому недалеко, всего четыре версты, и сегодня у него было столько дел, что надо хоть несколько часов поспать. А рано утром он повезет Франку дальше.
Филипп все время потчевал его водкой и просил:
— Только отсюда ее заберите! Сделайте милость, сейчас же заберите!
Павел, не шевелясь, слушал их разговор, а глазами следил за Франкой. Дрожа всем телом, она молча стала одеваться. Делала она это как будто даже обдуманно и с некоторой тщательностью. Несмотря на присутствие в комнате мужчин, сняла с себя домотканую юбку и надела ту городскую с запачканными оборками, которая валялась на полу у сундучка, потом надела чулки, новые сапожки, ватную кофту, а на голову, сняв мокрую тряпку, накинула шерстяной платок. Урядник, еще раз выпив водки, взял ее за плечо и повел к дверям. Когда они проходили через комнату, Павел увидел лицо Франки. Она шла молча и покорно, но вся тряслась, и в ее неподвижных, расширенных зрачках застыл смертельный страх.
Филипп проводил урядника до брички, а женщины в это время подошли к больному.
— Ну как, лучше тебе, Павлюк?
— Совсем уже прошло, — отвечал он.
Он лгал. Правда, он проглотил слишком малую дозу яда, чтобы она могла его убить, но ее было достаточно, чтобы помешать быстрому выздоровлению. Мучительные боли прекратились — крепкий, здоровый организм успешно боролся с убийственным действием яда, да и лекарства Авдотьи помогли немного. Но все же Павел по временам еще ощущал боль — правда, такую, которую можно было скрыть.
— Выпей-ка травки! — просила его Авдотья.
— Давай! — Он выпил из кружки столько, сколько она велела.
— Ну, полегчало тебе?
— Полегчало. Только что-то спать хочется.
— И слава богу, что спать хочешь. Это к здоровью, — решили женщины.
Павел сказал:
— Спасибо вам, родимые, за помощь, за спасенье и за доброту вашу. Идите теперь спать, отдохните… немало около меня нахлопотались…
Авдотья хотела остаться при нем на ночь.
— Не надо, кума, никого мне не надо… Погасите огонь и ступайте с богом… очень меня ко сну клонит…
Совершенно успокоившись, они потушили лампу, огонь в печи и ушли. Когда их шаги и говор затихли вдали, Павел с громким стоном приподнялся, спустил ноги с лавки, сел и некоторое время сидел так, низко свесив голову. Зачем он так настойчиво выпроваживал всех из хаты? Зачем хотел остаться один? Ему нужно было в тишине и одиночестве обдумать мысль, которая возникла у него, когда Франка, подталкиваемая урядником, прошла мимо, послушная, дрожащая, с выражением смертельного ужаса в глазах. «Вот теперь пропала она навеки! Попадет в тюрьму, в Сибирь, и не будет ей спасенья ни на этом, ни на том свете», — сказал он себе. Потом, словно эхо откуда-то издалека, прозвучали в памяти слова, которые он во время венчания произнес в костеле перед алтарем: «И не покину тебя до самой смерти». Долго в темной избе стояла гробовая тишина. Так прошло около часу, — и наконец в этой тишине прозвучали тихие слова:
