Синклер Льюис - Главная улица

Она успела наговорить столько лишь потому, что Кенникот не мог сразу отрешиться от своего уважения к ней. Наконец он загремел:

— Так! Довольно я тебя слушал! Я терпел твои издевательства над нашим городом, терпел, когда ты его называла безобразным и скучным. Я терпел твое пренебрежительное отношение к таким почтенным людям, как Сэм. Я терпел даже твои насмешки над нашей кампанией за процветание города. Но одного я не потерплю: я не потерплю, чтобы моя собственная жена была революционеркой. Ты можешь юлить как угодно, но ты великолепно знаешь, что все эти твои радикалы против войны. Раз навсегда говорю тебе, — а ты и все эти длинноволосые мужчины и коротковолосые женщины можете ныть и жаловаться сколько угодно, — что мы и впредь будем хватать подобных типов и учить их патриотизму. И… видит бог, я никогда не думал говорить такие вещи своей жене, но раз ты продолжаешь защищать этих негодяев, все это относится и к тебе! В следующий раз ты, верно, начнешь требовать свободы слова. Свобода слова! У нас и так слишком много свободы слова, свободы пьянства, свободы любви и всяких других ваших дурацких свобод, и, будь моя воля, я научил бы всех вас жить по установленным правилам приличия, даже если бы мне пришлось взять тебя и…

— Уил! — В ней уже не было робости. — Значит, если я не восхищаюсь вместе с другими «честным Джимом Блоссером», я сторонница немцев? По-твоему, восхищаться им тоже входит в обязанности твоей жены?

— Это — все твое постоянное критиканство! — упорствовал он. — Я должен был бы знать, что ты будешь против всякой созидательной работы в городе или против…

— Ты прав! Все, что я делала, не случайно. Я не принадлежу Гофер-Прери. Это не значит, что я осуждаю Гофер-Прери. Осуждения, может быть, заслуживаю я сама. Хорошо! Мне все равно! Мое место не здесь, и я уеду. Я больше не спрашиваю позволения. Я просто уезжаю.

— Не будешь ли ты любезна сказать мне, если это тебя не затруднит, надолго ли ты уезжаешь? — процедил он.

— Не знаю. Может быть, на год. Может быть, и навсегда.

— Так! Мне, разумеется, до смерти хочется продать свою практику и поехать, куда ты прикажешь! Может быть, ты хочешь, чтобы я поехал с тобой в Париж, изучал там искусство, носил бархатные штаны, дамский берет и питался макаронами?

— Нет, я думаю, что можно избавить тебя от этого беспокойства. Ты не совсем понял меня. Я уезжаю одна и говорю это серьезно. Я должна найти себе дело по душе!

— Дело, дело… Само собой разумеется! В этом-то вся твоя беда! У тебя слишком мало дела. Будь у тебя пятеро детей и сиди ты без прислуги, как жены фермеров, которым приходится и по дому работать и масло сбивать, тебе некогда было бы капризничать.

— Я знаю. То же самое сказало бы большинство людей, подобных тебе. Т ак объяснили бы они все, что со мной происходит. И я не стала бы спорить с ними. Эти дельцы, которые бахвалятся тем, что им приходится по семь часов высиживать в своих конторах, спокойно посоветовали бы мне завести дюжину детей! Но такую жизнь я уже испробовала. Мы часто оставались без прислуги, и я сама делала всю домашнюю работу, смотрела за Хью, ходила в Красный Крест — и все это выполняла очень добросовестно. Я хорошая кухарка и хорошая уборщица — этого ты не смеешь отрицать!

— Д-да, ты…

— Но была ли я от такой работы счастливее? Нет. Я была так же унижена и несчастна. Это труд, но не для меня. Я могла бы руководить конторой или библиотекой, могла бы нянчить и учить детей. Но мытье посуды в бесконечные часы одиночества не может удовлетворить меня и едва ли удовлетворяет многих других женщин. С этим пора покончить. Мытье посуды мы предоставим машинам, а сами пойдем к вам, мужчинам, в конторы, клубы и государственные учреждения, которые вы предусмотрительно сохраняете за собой! Да, мы, неудовлетворенные женщины, несносны! Так зачем же вы держите нас около себя? Ведь мы только раздражаем вас. Поэтому, если я уеду, тебе же будет лучше!

— Конечно, такой пустяк, как Хью, не имеет значения!..

— Нет, имеет очень большое значение, и поэтому я возьму мальчика с собой.

— А если я не соглашусь?

— Ты? Согласишься!

— Гм… Кэрри, чего тебе, собственно, не хватает? — безнадежным тоном пробормотал он.

— Ну, скажем, интересных разговоров!.. Нет, кое-чего посерьезнее. Мне здесь тесно, я не могу довольствоваться даже самой целебной грязью.

— А ты знаешь, что никто еще не решал задачи, убегая от нее?

— Возможно. Только я по-своему понимаю слово «убегать». Я не называю… Ты представляешь себе, какой огромный мир существует вне Гофер-Прери, где ты держал бы меня всю мою жизнь? Может быть, когда — нибудь я вернусь, но только в том случае, если у меня будет то, чего нет сейчас. И пусть даже я убегаю из трусости — хорошо, называй это трусостью, называй как угодно! Слишком долго моими поступками управлял страх перед обидными прозвищами. Я уезжаю, чтобы иметь душевный покой, чтобы мыслить… Я… я уезжаю. Я имею право на свою жизнь.

— Я тоже имею право на свою жизнь!

— Ну так что же?

— Я имею право на свою жизнь, а моя жизнь — это ты! Ты стала для меня всем. Будь я проклят, если я согласен с твоими сумасшедшими взглядами, но я слишком привык к тебе. Об этом ты, конечно, не думаешь, когда рвешься в эту свою «богему», к «свободной любви», к «самовыражению» и ко всей прочей дребедени?

— Ты имеешь на меня право, только пока ты можешь меня удержать.

Он растерянно поглядел на нее.

Целый месяц они все это обсуждали. Каждый неоднократно задевал самолюбие другого, иногда оба бывали близки к слезам, и неизменно он повторял банальные фразы о ее долге, а она — столь же банальные фразы о свободе. Несмотря на это, открытие, что она в самом деле может уехать от Главной улицы, было для нее сладостно, как первая любовь. Кенникот все не давал окончательного согласия. В лучшем случае он предлагал подлежавшую огласке версию, «что она уезжает ненадолго, желая познакомиться с жизнью восточных штатов в военное время».

Она выехала в Вашингтон в октябре, перед самым концом войны.

Вашингтон она выбрала потому, что он пугал ее меньше чем шумный Нью-Йорк, потому, что она надеялась найти здесь тихие улицы, где Хью мог бы играть, и потому, что в напряженной военной обстановке, требующей тысяч временных служащих, она могла бы найти случай вступить в мир канцелярий и контор.

Хыо должен был отправиться вместе с ней, несмотря на плач и бесконечные причитания тетушки Бесси.

Кэрол приходило в голову, что на Востоке она может встретить Эрика, но это была мимолетная, быстро забытая мысль.

Последнее, что она видела на платформе станции, был Кенникот, который добросовестно махал ей рукой. На лице его отражалась такая растерянность и тоска, что он не мог улыбаться и только кривил губы. Она махала ему с площадки вагона, а когда он наконец исчез из виду, готова была спрыгнуть на полотно и побежать к нему обратно. Она думала о тысяче знаков внимания, которых она не успела ему оказать.

Она получила свободу, но эта свобода была пуста. Величайший момент в ее жизни оказался наиболее тягостным, тоскливым, но все-таки прекрасным, ибо вместо того чтобы скользить вниз, ей предстояло взбираться куда-то вверх.

«Я бы не могла этого сделать, если бы не доброта У ила, если бы он не дал мне денег». Но в следующий миг эту мысль вытеснила другая: «А многие ли женщины, имея деньги, сидели бы дома?»

Хью захныкал:

— Мама, мне скучно! — Он сидел рядом с ней на красном плюшевом диване, живой, трехлетний мальчуган. — Мне надоело играть в поезд. Давай играть во что-нибудь другое. Пойдем в гости к тете Богарт!

— Ну нет! Разве ты любишь миссис Богарт?

— Да. Она угощает меня пряничками и рассказывает про боженьку. Ты никогда не говоришь мне про боженьку. Почему ты никогда не рассказываешь мне про боженьку? Тетя Богарт говорит, что я стану проповедником. Можно мне быть проповедником?

— О, пожалуйста, подожди бунтовать, пока не перестанет бунтовать мое поколение.

— Что это такое — поколение?

— Это один из лучей, озаряющих мир духа.

— Глупости!

Это был серьезный, прямолинейный человечек, не понимавший шуток. Она поцеловала его нахмуренный лобик и подумала: «Вот я убежала от мужа, после того как была влюблена в никчемного молодого шведа и высказала ряд безнравственных суждений, — все, как в романе; и мой собственный сын упрекает меня в том, что я не дала ему религиозного воспитания. Но моя повесть развивается не так, как положено: я не пришла в отчаяние, и никто меня не спасет при драматических обстоятельствах. Я уезжаю все дальше и дальше и наслаждаюсь этим. Я с ума схожу от радости! Гофер-Прери исчез где-то позади, за полями и облаком пыли, а я смотрю вперед!

Она продолжала свои мысли вслух, обратившись к Хью:

— Крошка, ты знаешь, что мы с тобой найдем там, за голубым горизонтом?