Синклер Льюис - Том 3. Эроусмит
Джойс была так же старательно любезна, как в те дни, когда они пили чай с глазу на глаз, и подыскала ему тощую девицу, игравшую в теннис еще хуже, чем он, — но у нее было двадцать человек гостей, а к дневному воскресному завтраку — даже сорок, — и Мартин оставил приятную надежду пройтись с нею по тенистым аллеям и, может быть, обменявшись взволнованно несколькими фразами, поцеловать ее. С нею вдвоем он пробыл только две-три минуты. Когда он уезжал, она приказала: «Пойдите сюда, Мартин», и отвела его в сторону.
— Вам было совсем не весело.
— Нет, что вы, я…
— Ну, конечно. Вы презираете нас, и вы отчасти правы. Я люблю милых людей, изящные манеры, люблю игру, но я понимаю, что после ночей в лаборатории это все должно казаться пустым.
— Нет. Я тоже все это люблю. По-своему. Я люблю смотреть на красивых женщин — на вас. Но… черт возьми, Джойс, это не для меня. Я всю жизнь был беден и занят по горло. Я не учился вашим играм.
— Но вы, Мартин, легко можете выучиться им при том рвении, которое вы вкладываете во все.
— Например, в пьянство — в Блекуотере.
— Надеюсь, что и в Нью-Йорке тоже. Бедный Роджер, с каким невинным удовольствием напивался он, бывало, на обедах с бывшими однокурсниками! Но я говорю серьезно: если б вы задались этой целью, вы научились бы играть в бридж и в гольф и вести разговор лучше их всех. Если бы вы только знали, до чего молода большая часть американской знати! И вам это пошло бы на пользу, Мартин. Разве не лучше стали бы вы работать, если бы время от времени отрывались от ваших логарифмических таблиц? И разве вы согласитесь признаться, что есть на свете кое-что, чем вы не можете овладеть?
— Нет, я…
— Приходите обедать на будущей неделе во вторник, со мною вдвоем, и мы еще обсудим это. Хорошо?
— С удовольствием.
Несколько часов, в поезде, несшем его в Вермонт, к летнему пристанищу Терри Уикета, Мартин был убежден, что любит Джойс Ленион и что хочет взять штурмом искусство быть занимательным, как брал он штурмом физическую химию. В тесном, затхлом пульмановском вагоне, поставив ноги на чемодан, он с жаром и без тени юмора рисовал себе, как будет щеголять в клубе изысканным галстуком (сперва придется обзавестись таким галстуком — да и клубом), играть в гольф в полудлинных штанах, непринужденно беседовать о нашем милом Р.Г. и с убийственным остроумием болтать о престарелом «роллс-ройсе» нашего милого Латама Айрленда.
Но он забыл свои честолюбивые мечты, как только очутился в гордой собственной хижине Терри у озера, среди дубов и кленов, и услышал новые мысли Терри о разложении производных хинина.
Терри, самый, может быть, несентиментальный человек на земле, назвал свое поместье «Скворечником». Ему принадлежало пять акров леса в двух милях от железнодорожной станции. Дом его представлял собою бревенчатую хибарку на две комнаты с нарами вместо кроватей и клеенкой вместо скатерти.
— Вот мои владения, Худыш, — сказал Терри. — Когда-нибудь устрою здесь лабораторию и буду гнать деньгу — изготовлять сыворотки или что-нибудь еще: поставлю дополнительно несколько строений на лужайке у озера, и будет у меня совершенно независимое пристанище для научной работы: два часа в день на коммерческие цели, часов, скажем, шесть на сон, два часа на еду и похабные анекдоты. Остается — два плюс шесть, плюс два, равно десять, если я что-нибудь смыслю в высшей математике, — остается четырнадцать часов в день на исследования (кроме тех дней, когда навернется что-нибудь экстренное), — и никакого директора, ни высокопоставленных покровителей и попечителей, которым надо угождать, стряпая идиотские отчеты. Конечно, придется отказаться от научных обедов с дамами, разодетыми, как на конфетной коробке, но я полагаю, свинины будет у нас вдоволь; и без табаку не останемся, и кровать твоя будет постлана безукоризненно — раз ты ее постелишь сам. Не так ли? Ну, пошли купаться!
Мартин вернулся в Нью-Йорк с не очень совместимыми планами — стать самым элегантным гольфером в Гринвиче и тушить говядину с Терри в «Скворечнике».
Но первый из этих планов представлял для него больше новизны.
Джойс Ленион наслаждалась обращением в новую веру. Сент-губертские воспоминания и природное непостоянство привели ее к чувству неудовлетворенности роджеровым кругом любителей быстрой езды.
Она позволила дамам-меценаткам, какие водились среди ее знакомых, вовлечь ее в различные движения, которыми упивалась, как в семнадцатом году упивалась своею энергичной и совершенно бесполезной военной работой, ибо Джойс Ленион принадлежала в известной мере к устроительницам — эпитет, изобретенный Терри Уикетом для Капитолы Мак-Герк.
Джойс была Устроительницей и даже Усовершенствовательницей, но Капитолой она не была; она не обмахивалась пышным веером, не говорила нараспев и не разряжала в разговоре всю свою женскую страстность. Она была красива, иногда великолепна, была хищницей, одинаково далекой как от стиля раздушенных будуаров и черного белья, так и от воркующей косности Капитолы. Прямые складки плотного белого шелка, холеная кожа — это у Джойс было.
За всеми причинами, по которым она ценила Мартина, стоял тот факт, что она только раз в жизни чувствовала себя полезной и независимой, — когда превратилась в больничную кухарку.
Она, возможно, плыла бы и дальше по течению, как плыли все в ее кругу, если бы не позволил себе вмешаться Латам Айрленд, адвокат-дилетант-любовник.
— Джой, — заметил он, — мне кажется, доктор Эроусмит подается в этом доме в подозрительно больших дозах. Я в качестве вашего доброго дядюшки…
— Латам, мой золотой, я вполне согласна с вами, что Мартин чрезмерно агрессивен, неотесан, крайне эгоистичен, изрядно самодоволен, чрезвычайно педантичен и что у него убийственные рубашки. И я склонна думать, что выйду за него замуж. Я почти что думаю, что я его люблю!
— А не проще ли будет совершить самоубийство посредством цианистого калия? — сказал Латам Айрленд.
Мартин чувствовал к Джойс то, что всякий тридцативосьмилетний вдовец чувствовал бы к молодой и красивой женщине, умеющей вести разговор и отдающей должное его уму. Ее богатство не составляло для него проблемы. Он не бедный человек, который женится на деньгах! Он, как-никак, получает десять тысяч в год, то есть на восемь тысяч больше, чем нужно ему на жизнь!
Иногда его смущало подозрение, что она не может жить без роскоши. Гордясь собственной хитростью, он вдруг предлагал отказаться от обеда в ее стильном зале под XVII век и провести вечер по его, Мартина, вкусу. Она с восторгом соглашалась. Они ходили по сомнительным ресторанам Гринвич-Вилледжа, где были свечи и официанты, похожие на художников, и нечего было есть; заглядывали в чайные китайского квартала, где кормили превосходно, но без декорума. Мартин даже настаивал на поездках в метро, хотя после обеда обычно забывал свой спартанский уклад и вызывал такси. Джойс все это принимала, глазом не сморгнув и даже почти не усмехаясь.
Она играла с ним в теннис на корте, устроенном на крыше ее особняка; посвятила его в тонкости бриджа, в котором он благодаря своей сосредоточенности и памяти вскоре превзошел ее и которым до странности увлекся; она его убедила, что его стройные ноги будут очень эффектны в штанах для гольфа.
Однажды, в осенний ясный вечер, он зашел к ней, чтобы поехать куда-нибудь пообедать. Его ждало такси.
— Почему же мы сегодня изменяем метро? — сказала Джойс.
Они стояли в подъезде ее особняка, на одной из несообразно дорогих и совершенно неромантических улиц, выходящих на Пятую авеню.
— О, я, как и вы, терпеть не могу проклятое метро! Чужие локти, упершиеся в мой живот, ничуть не помогают мне обдумывать опыты. Думаю, что, когда мы поженимся, я с удовольствием буду ездить в вашем лимузине.
— Это надо понять как предложение? Я совсем не уверена, что собираюсь выйти за вас замуж. Нет, решительно не собираюсь. У вас нет вкуса к приятной жизни.
Они повенчались в январе, в церкви святого Георгия, и Мартин почти столько же страдал от цветов, от епископа, от родственников со скрипучими голосами и от цилиндра, который Джойс велела ему надеть, как страдал он, когда Риплтон Холаберд пожал ему руку, всем своим видом говоря: «Наконец-то, дружок, вы вышли из варварского состояния и приобщились к нашему кругу».
Мартин попросил Терри быть его шафером. Терри отказался и заявил, что и на свадьбу-то придет через силу. Шафером был доктор Уильям Смит, подстригший ради такого случая бороду и надевший удручающего вида визитку и цилиндр, купленные в Лондоне одиннадцать лет тому назад. Но Мартина с его шафером тут же сдали на попечение двоюродному брату Джойс, который не преминул припасти лишние носовые платки и знал, когда начнется свадебный марш. Он полагал, что жених имеет дипломы Гротона и Гарварда, и когда узнал, что Мартин окончил только Уиннемакский университет, стал поглядывать на него с подозрением.
