Фредерик Стендаль - Красное и чёрное

Как уязвлена была бы её гордость, если бы этот тихоня Тамбо, добровольно взявший на себя роль шпиона и следивший за каждым шагом Жюльена, пронюхал и рассказал ей, что все её письма валяются нераспечатанными, засунутые кое-как в ящик письменного стола.

Как-то раз утром швейцар принёс ему письмо от маршальши в библиотеку; Матильда встретила швейцара, когда он нёс письмо, и узнала на адресе почерк Жюльена. Она вошла в библиотеку в ту самую минуту, когда швейцар выходил оттуда; письмо ещё лежало на краю стола: Жюльен, занятый своей работой, не успел спрятать его в ящик.

— Вот этого я уж не могу стерпеть! — воскликнула Матильда, хватая письмо. — Вы совершенно пренебрегаете мною, а ведь я ваша жена, сударь. Ваше поведение просто чудовищно.

Но едва только у неё вырвались эти слова, как гордость её, поражённая этой непристойной выходкой, возмутилась. Матильда разразилась слезами, и Жюльену показалось, что она вот-вот лишится чувств.

Оторопев от неожиданности, Жюльен не совсем ясно понимал, какое восхитительное блаженство сулила ему эта сцена. Он помог Матильде сесть; она почти упала к нему в объятия.

В первое мгновение он чуть не обезумел от радости. Но в следующий же миг он вспомнил Коразова: «Если я скажу хоть слово, я погублю всё». От страшного усилия, к которому принуждала его осторожная политика, мускулы у него на руках напряглись до боли. «Я даже не смею позволить себе прижать к сердцу этот прелестный, гибкий стан: опять она будет презирать меня, гнать от себя. Ах, какой ужасный характер!»

И, проклиная характер Матильды, он любил её ещё во сто раз больше, и ему казалось, что он держит в объятиях королеву.

Бесстрастная холодность Жюльена усилила муки гордости, раздиравшие душу м-ль де Ла-Моль. Она сейчас не в состоянии была рассуждать хладнокровно; ей не приходило в голову заглянуть Жюльену в глаза и попытаться прочесть в них, что чувствует он к ней в эту минуту. Она не решалась посмотреть ему в лицо — ей страшно было прочесть на нём презрение.

Она сидела на библиотечном диване неподвижно, отвернувшись от Жюльена, и сердце её разрывалось от нестерпимых мучений, которыми любовь и гордость могут бичевать душу человеческую. Как это случилось, что она позволила себе такую чудовищную выходку!

«Ах, я несчастная! Дойти до того, чтобы, потеряв всякий стыд, чуть ли не предлагать себя — и увидеть, как тебя отталкивают! И кто же отталкивает? — подсказывала истерзанная, разъярённая гордость. — Слуга моего отца!»

— Нет, этого я не потерплю, — громко сказала она.

И, вскочив, она в бешенстве дёрнула ящик письменного стола, стоявшего против неё. Она застыла на месте, остолбенев от ужаса: перед ней лежала груда из восьми или десяти нераспечатанных писем, совершенно таких же, как то, которое только что принёс швейцар. На каждом из них адрес был написан рукой Жюльена, слегка изменённым почерком.

— Ах, вот как! — вскричала она вне себя. — Вы не только поддерживаете с ней близкие отношения, вы ещё презираете её, — вы, ничтожество, презираете госпожу де Фервак!

— Ах! Прости меня, душа моя, — вдруг вырвалось у неё, и она упала к его ногам. — Презирай меня, если хочешь, только люби меня! Я не могу жить без твоей любви.

И она без чувств рухнула на пол.

«Вот она, эта гордячка, у моих ног!» — подумал Жюльен.

XXX. Ложа в Комической опере

...As the blackest skyForetells the heaviest tempest...

Во время всей этой бурной сцены Жюльен испытывал скорее чувство удивления, чем радости. Оскорбительные возгласы Матильды убедили его в мудрости русской политики. «Как можно меньше говорить, как можно меньше действовать — только в этом моё спасение».

Он поднял Матильду и, не говоря ни слова, снова усадил её на диван. Мало-помалу сознание возвращалось к ней, по щекам её катились слёзы.

Стараясь как-нибудь овладеть собой, она взяла в руки письма г-жи де Фервак и стала медленно распечатывать их одно за другим. Она вся передёрнулась, узнав почерк маршальши. Она переворачивала, не читая эти исписанные листки почтовой бумаги — в каждом письме было примерно по шесть страниц.

— Ответьте мне по крайней мере, — промолвила наконец Матильда умоляющим голосом, но всё ещё не решаясь взглянуть на Жюльена. — Вы хорошо знаете мою гордость: я избалована — в этом моё несчастье, пусть даже это несчастье моего характера, я готова в этом сознаться. Так, значит, ваше сердце принадлежит теперь госпоже де Фервак, она похитила его у меня?.. Но разве она ради вас пошла на все те жертвы, на которые меня увлекла эта роковая любовь?

Жюльен отвечал угрюмым молчанием. «Какое у неё право, — думал он, — требовать от меня такой нескромности, недостойной порядочного человека?»

Матильда попыталась прочесть исписанные листки, но слёзы застилали ей глаза, она ничего не могла разобрать.

Целый месяц она чувствовала себя невыразимо несчастной; но эта гордая душа не позволяла себе сознаться в своих чувствах. Чистая случайность довела её до этого взрыва. Ревность и любовь нахлынули на неё и в одно мгновение сокрушили её гордость. Она сидела на диване совсем близко к нему. Он видел её волосы, её шею, белую, как мрамор; и вдруг он забыл всё, что он себе внушал; он тихо обнял её за талию и привлёк к своей груди.

Она медленно повернула к нему голову, и он изумился выражению безграничного горя в её глазах, — как это было непохоже на их обычное выражение!

Жюльен почувствовал, что он вот-вот не выдержит; чудовищное насилие, которому он себя подвергал, было свыше его сил.

«Скоро в этих глазах не останется ничего, кроме ледяного презрения, — сказал он себе. — Я не должен поддаваться этому счастью, не должен показывать ей, что я её люблю». А она между тем еле слышным, прерывающимся голосом, тщетно пытаясь говорить связно, твердила ему, как горько она раскаивается во всех своих выходках, на которые толкала её несносная гордость.

— У меня тоже есть гордость, — с усилием вымолвил Жюльен, и на лице его изобразилась безграничная усталость.

Матильда порывисто обернулась к нему. Услышать его голос — это было такое счастье, на которое она уже потеряла надежду. Как она теперь проклинала свою гордость, как ей хотелось совершить что-нибудь необычайное, неслыханное, чтобы доказать ему, до какой степени она его обожает и как она ненавистна самой себе!

— И, надо полагать, только благодаря этой гордости вы и удостоили меня на миг вашим вниманием, — продолжал Жюльен, — и нет сомнения, что только моя стойкая твёрдость, подобающая мужчине, и заставляет вас сейчас испытывать ко мне некоторое уважение. Я могу любить маршальшу...

Матильда вздрогнула; в глазах её промелькнуло какое-то странное выражение. Сейчас она услышит свой приговор. От Жюльена не ускользнуло её движение, он почувствовал, что мужество изменяет ему.

«Ах, боже мой! — думал он, прислушиваясь к пустым словам, которые произносили его губы, как к какому-то постороннему шуму. — Если бы я мог покрыть поцелуями эти бледные щёки, но только так, чтобы ты этого не почувствовала!»

— Я могу любить маршальшу, — продолжал он... а голос его всё слабел, так что его было еле слышно, — но, разумеется, у меня нет никаких существенных доказательств того, что она интересуется мной...

Матильда поглядела на него; он выдержал этот взгляд, по крайней мере он надеялся, что она ничего не смогла прочесть на его лице. Он чувствовал, как любовь словно заполнила до краёв все самые сокровенные уголки его сердца. Никогда ещё он так не боготворил её: в эту минуту он сам был почти таким же безумным, как и Матильда. Если бы у неё только нашлось немножко мужества и хладнокровия, чтобы вести себя обдуманно, он бросился бы к её ногам и отрёкся от этой пустой комедии. Но, собрав последний остаток сил, он продолжал говорить. «Ах, Коразов, — мысленно восклицал он, — если бы вы были здесь! Как важно мне было бы сейчас услышать от вас хоть одно слово, чтобы знать, что мне делать дальше!» А губы его в это время произносили:

— Не будь у меня даже никаких чувств, одной признательности было бы достаточно, чтобы я привязался к маршальше: она была так снисходительна ко мне, она утешала меня, когда меня презирали. У меня есть основания не слишком доверять некоторым проявлениям чувств, несомненно весьма лестным для меня, но, по всей вероятности, столь же мимолётным.

— Ах, боже мой! — воскликнула Матильда.

— В самом деле, какое ручательство вы можете мне дать? — настойчиво и решительно спросил её Жюльен, вдруг словно откинув на миг всю свою дипломатическую сдержанность. — Да и какое может быть ручательство, какой бог может поручиться, что расположение ваше, которое вы готовы вернуть мне сейчас, продлится более двух дней?