Константин Симонов - Солдатами не рождаются
– А теперь мне надо с вами поговорить.
– А мне с вами, – сказала она. – Пойдемте сядем.
Они вернулись к нарам, на которых она сидела, когда он подошел туда вместе с батальонным комиссаром. Он сел первым, и она села рядом, касаясь локтем его ватника.
– Мне надо вам рассказать про вашу жену, – сказала она, глядя в пол. – Я вместе с ней была в партизанах. Она погибла.
– Я знаю, – сказал он.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
На его спокойном, усталом лице ничего не переменилось и не двинулось.
– Знаю, – повторил он, глядя ей в глаза, и два раза качнул головой, словно повторял уже молча: «Знаю, знаю». И оттого, что у него сейчас было такое лицо, заранее приготовленное ко всему, что он может услышать, она вдруг спросила:
– Давно?
– Давно, – сказал он. – Две недели.
– Кто вам сказал?
– Брат жены сказал. Он здесь, на фронте. Как приехал, нашел меня.
– Да, да, понимаю, – растерянно сказала Таня, хотя все еще не понимала, как это вдруг вышло, что ей так и не пришлось говорить ему все то, к чему она готовилась.
Тогда, в первую минуту, когда он так долго смотрел на нее, положив ей на плечи руки, ей почудилось, что он что-то знает. Но потом, когда он сказал «пойдемте», она уже была уверена, что он ничего не знает, потому что невозможно, чтобы знал и сразу же не спросил.
Но, оказывается, возможно. Оказывается, знал и не спросил, а пошел сначала искать своего лейтенанта.
– Ваша жена погибла как героиня, – вдруг неожиданно для себя сказала Таня.
Он посмотрел на нее и вздохнул. Может быть, подумал, что она сейчас начнет что-то врать и прибавлять от себя, чтоб ему было легче. Вздохнул и сказал:
– Павел передавал мне ваш рассказ, но я тогда плохо соображал, когда слушал. Еще раз расскажите. Он мне сказал, что оставил вам свой адрес, я все надеялся, что вы ему напишете и я вас найду. А теперь, видите, как все… – Он остановился и с чуть заметной запинкой добавил: – …хорошо вышло.
Но все это вышло совсем не хорошо. Так нехорошо, что хотелось, не рассказывая ничего этого еще раз, просто молча взять его за руку и заплакать над Машиной оборвавшейся жизнью.
– Хорошо, я расскажу вам, – сказала она и стала рассказывать.
А он сидел рядом и молчал. Снял ушанку, бросил рядом с собой на нары, сцепил руки – здоровую и перевязанную, в грязных бинтах – и за все время так ни разу и не шевельнулся.
Молчал, когда говорила, и молчал, когда останавливалась, ища, как лучше сказать. И когда уже все сказала, еще две или три минуты молчал.
Две недели назад, когда Артемьев, приехав на фронт и прочитав в «Красной звезде» корреспонденцию, где упоминалась фамилия бывшего журналиста, комбата Синцова, добрался до него и рассказал о Маше, тогда, в ту ночь, Синцов думал только о ней и о том, как она умерла. А сейчас, заново услышав все это, думал о том, как давно он живет без нее.
Когда он сидел и ждал решения своей судьбы в московской военной прокуратуре, и пришел оттуда обратно к Губеру, и его записали в коммунистический батальон, она была еще жива. И когда они с Малининым воевали в трубе у кирпичного завода, она была еще жива. И когда он стоял на Красной площади и смотрел на говорившего с Мавзолея Сталина, она тоже была еще жива.
А когда всех других сфотографировали для партийных билетов, а его нет и он ругался из-за этого с Малининым, а потом ночью сидел в землянке и думал о ней, она уже умерла. И когда генерал Орлов выдавал им ордена, она уже умерла. И когда он ходил за «языком» и вытаскивал с ничейной земли Леонидова, она уже умерла. И когда ему после госпиталя давали отпуск в Москву, чтобы искать ее, а он не взял отпуска и пошел в школу младших лейтенантов, она уже умерла, ее уже не было.
И когда он был в Сталинграде, ее уже не было. И когда его везли, раненного, через зимнюю Волгу, ее уже не было. И когда он думал, жива она или не жива, в ту ночь, уйдя от той женщины, ее уже не было, давно не было, второй год, как не было…
Он наконец расцепил руки, поднял голову и посмотрел на Таню. Лицо у него было такое, как будто он ничего не чувствует.
– Вы сами просили, чтобы я вам все рассказала, – пугаясь этого бесчувственного лица, сказала Таня.
– Да, конечно. А как же иначе? Я не боюсь. Я уже привык.
Но лицо у него было по-прежнему неподвижное, и Таня так и не поняла, правду он говорит или нет, что привык. И вдруг вспомнила, как в лесу около Ельни он принес ее на руках в сторожку и лесник сказал про нее: «А я думал – жена ваша». А он спросил лесника: «Почему?» А лесник сказал: «Не всякий не всякую так вот на руках попрет». А он ничего не ответил, только пожал плечами и, наверное, подумал о своей жене, которая тогда еще не умерла.
Таня уже давным-давно забыла о благодарности, которую когда-то испытывала к этому человеку, – война заслонила это, как и многое другое. А сейчас вспомнила с новой силой и вдруг сказала:
– Я тоже давно не была бы живая, если бы не вы.
Сказала так, как будто ему это очень важно, что она жива.
– Ну и очень хорошо, что вы живы, – сказал он. Потом потер лицо и спросил: – Павел сказал мне, вы были там… на квартире.
– Да.
– Я в сорок первом уходил оттуда на фронт.
Сказал как о детстве, как о чем-то, что было бог знает когда. Сказал и встал.
– Мое время вышло.
Она тоже встала и стояла перед ним. Стояла и неизвестно почему чувствовала, что еще будет нужна этому человеку.
– Вы из какой дивизии?
– Из Сто одиннадцатой. – Он расстегнул полевую сумку, вынул оттуда тетрадку, карандаш, записал номер полевой почты, вырвал половину листка и отдал ей. – Перепишите тому лейтенанту. И Пепеляеву тоже, если найдете. Хорошо?
– Хорошо.
Ей не хотелось расставаться, он понял это по ее лицу и сказал просто:
– Я вас найду. – И добавил, совсем как Серпилин, почти теми же словами:
– Потом, когда все закончим. Раньше навряд ли.
– А вы еще не соединились с Шестьдесят второй? – Таня вспомнила, как говорил при ней об этом Серпилин.
Он усмехнулся:
– Это только в сказках скоро сказывается. Третий день только об этом мечтаем.
– А может, я сама вас найду, – сказала Таня. – Мне это, наверное, будет легче.
Он кивнул – что ж, легче так легче – и устало зевнул.
– За счет сна отпустили. Утром – бой.
– Я вас провожу.
Он пошел по проходу между нарами, и она торопливо, на ходу сунув руки в рукава полушубка, пошла за ним.
У самого входа в барак стояла «эмка».
– Вот моя машина – богато живу, – улыбнулся он в темноте и объяснил: – Не моя. Замполит дивизии на ночь дал, чтоб съездил. Ну что ж, прощайте. Видите, какая у нас встреча.
Он протянул руку, и она, неловко ткнувшись в темноте навстречу ему, сначала задела другую, левую, перевязанную руку, и уже когда машина отъехала, пристыженно подумала, что так и не спросила, что у него с рукой, и не предложила перебинтовать ее.
31
До своего батальона Синцов добрался быстрей, чем думал. Пока он ездил в госпиталь, дорогу, которая шла через захваченные днем позиции к окраине Сталинграда, расчистили от заграждений, разминировали и уже изрубили гусеницами тягачей, подтаскивая к переднему краю артиллерию. Теперь, когда немцы с каждым днем все жестче экономили снаряды, мы нахально тащили вперед на прямую наводку даже крупные калибры.
Синцов думал сойти раньше, но водитель довез до самого батальона. Дорога переходила здесь в улицу – снежную полосу с двумя рядами развалин. В подвале в глубине вторых слева развалин и разместился сегодня штаб.
– Вижу, подорваться не боитесь, – сказал Синцов.
– Привык. Полковой комиссар всегда приказывает ехать по самое никуда. – В голосе водителя были сразу и недовольство и похвала.
Синцов усмехнулся и вылез из машины.
Что полковой комиссар Бережной никогда не ходит пешком там, где можно проехать, Синцов знал и без водителя, видел своими глазами. И храбрый до бесчувствия, и ленив ходить.
Давно и глубоко еще немцами протоптанная в снегу тропинка сворачивала с улицы в глубь развалин. Мороз с ветром сек лицо. Сколько можно жить на таком морозе!
Вот она, первая сталинградская улица, до которой шли начиная с десятого числа. А дошли до нее только сегодня – на шестнадцатые сутки. Если все они, эти улицы, теперь такие, проще город на новом месте строить. Скоро увидим, какие они. Скоро все увидим.
Вечером по бою было слышно, что перешеек в руках у немцев остался узкий – три-четыре улицы, а с той стороны – уже наши, – сегодня днем понесли потери: одного убитого и трех раненых от своих же перелетов. Потеря чувствительная, – после шестнадцати суток боев людей в батальоне вообще оставалось мало.
Подумал о завтрашнем бое и вспомнил командира артдивизиона Алешу Шенгелая, часто сидевшего у него на КП батальона, когда он был в Шестьдесят второй. Прикажет завтра с утра капитан Шенгелая своим громким грузинским голосом натянуть шнуры и дать огонь по квадрату шестнадцать – и влепит прямым попаданием в старого друга – игра случая! Подумал с усмешкой, а все-таки передернуло.
