Собрание сочинений в 9 тт. Том 2 - Уильям Фолкнер
ТАЛЛ
Рассказал я Коре, как Дарл спрыгнул с повозки, а Кеш остался и старался ее спасти, и повозка стала опрокидываться, как Джул почти уже у берега стал заворачивать коня назад, но конь не хотел, на это у него ума хватало, — а она говорит:
— И ты еще твердил заодно с другими, что Дарл у них чудной, что Дарл простоватый, а у него-то как раз хватило ума соскочить с повозки. Анс, между прочим, еще смекалистее — вовсе на нее не сел.
— Ну, сел бы он — что пользы-то? — я говорю. — У них все ладно шло, и переправились бы, если б не бревно.
— Бревно. Чепуха. Это рука Божья.
— Тогда почему глупостью это называешь? — я спрашиваю. — От руки Божьей никто не охранится. Да и охраняться — святотатство.
— А против нее зачем переть? — спрашивает Кора. — Ты мне вот что объясни.
— Анс и не пер. И ты же его за это упрекаешь.
— Ему там полагалось быть, — Кора отвечает. — Был бы мужчиной, там бы сидел, не взвалил бы на сыновей, чего сам боялся.
— Не пойму, чего тебе все-таки надо. То говоришь, против воли Божьей поперли, то Анса ругаешь, что с ними не сел.
Тогда она опять запела, нагнувшись над корытом, и лицо у нее сделалось такое певческое, словно она поставила крест на людях и глупости людской и пошла себе дальше, — с песнями шагает в небо.
Повозка там долго еще держалась, река набухала за ней, ссовывала ее с брода, а Кеш клонился все ниже и ниже, старался удержать гроб, чтобы он не сковырнулся набок и не завалил повозку. Когда повозка наклонилась как следует и река уже могла прикончить ее, бревно поплыло дальше. Оно обогнуло повозку и пошло вниз, да ходко так, что твой пловец. Как будто было послано сюда для дела и, сделавши дело, поплыло дальше.
Когда мулы оторвались, я подумал, что Кеш сумеет удержать повозку. Казалось, он и повозка совсем не двигаются, а только Джул воюет с конем, чтобы вернуть его к повозке. Потом мимо меня пробежал мальчонка, он кричал Дарлу, и за ним гналась сестра, а потом я увидел, как мулы медленно прокатились по воде, растопыря прямые ноги, словно еще упирались вверх ногами, и снова скатились под воду.
Потом повозка опрокинулась, а потом она, и Джул, и конь — все смешалось вместе. Кеш, вцепившись в гроб, скрылся в воде, а конь так бился и плескался, что я уже ничего не мог разглядеть. Я подумал, что Кеш бросил гроб, сам спасается, и стал кричать Джулу, чтобы он вернулся, но вдруг он вместе с конем тоже ушел под воду, и я подумал, что всех теперь утянет. Я понял, что коня тоже снесло с брода и хорошего ждать нечего: конь тонет, бьется, повозка перевернута, гроб невесть где, — и не успел я опомниться, как сам стою по колено в воде и кричу назад Ансу: «Видишь, что ты наделал? Видишь, что ты наделал?»
Конь показался. Он плыл к берегу, закинув голову, а потом я увидел, что кто-то из них цепляется за седло с той стороны, — ниже по течению, и побежал по берегу, смотреть, где Кеш — Кеш-то плавать не умеет. «Где Кеш?» — Джулу кричу как полоумный, ничем не лучше их мальца: тот стоит пониже и кричит Дарлу.
И вот зашел я в воду так, чтобы ил меня еще держал, и вижу Джула. Он по пояс в воде, — значит, на броде, — и сильно наклонился против течения, а потом вижу у него веревку, вижу: вода бугром над повозкой: он держит ее под самым перекатом.
Так что это Кеш висел на коне, а конь, плескаясь, выкарабкивался на берег, и кряхтел, и стонал, все равно как человек. Когда я подошел, он только что кончил лягаться: оторвал от себя Кеша. Кеш соскользнул обратно в воду и на секунду перевернулся вверх лицом. Оно было серое, с длинным нахлыстом грязи, а глаза закрыты. Потом он ослаб, и его перевернуло. Он болтался у берега, как связка старых одежек. Лежал в воде ничком, покачивался и как будто разглядывал что-то на дне.
Мы видели, как веревка режет воду, чувствовали, как за ней возится и елозит всей своей тяжестью повозка — лениво, нехотя, — а веревка режет воду, твердая, словно железный прут. С шипом режет, словно раскаленная докрасна. Как будто железный прут вкопали в дно, а мы держимся за конец, и повозка подпрыгивает лениво и вроде как подталкивает, подпихивает нас, словно оказалась у нас за спиной, — и ни туда ни сюда, ворочается только, никак не решит, куда ей податься. Проплыл подсвинок, раздутый как пузырь: из пятнистых свиней Лона Квика. Налетел на веревку, словно на железный прут, его отбросило, потом понесло дальше, а мы следили за веревкой, косо уходившей в воду. Следили за ней.
ДАРЛ
Кеш лежит на земле лицом вверх, под головой у него свернутая одежда. Глаза закрыты, лицо серое, волосы гладким лоскутом прилипли ко лбу, точно нарисованы кистью. Кожа на лице провисла под костяными выступами орбит, носа, десен, будто потеряла от воды упругость, придававшую лицу полноту; зубы в бледных деснах не сжаты, как будто он тихо смеется. Худой как щепка, он лежит в мокрой одежде; рядом с головой лужица рвоты, изо рта к ней тянется нитка — он даже не успел повернуть голову; Дюи Дэлл наклоняется и вытирает ему лицо подолом платья.
Подходит Джул. У него рубанок.
— Вернон нашел угольник. — Джул смотрит сверху на Кеша, и с него тоже течет. — Не заговорил еще?
— При нем была пила, молоток, шнур и угольник, — отвечаю я. — Это точно.
Джул кладет угольник. Папа наблюдает за ним.
— Они где-то недалеко, — говорит папа. — Все вместе утонули. Надо же быть таким невезучим человеком.
Джул на папу не смотрит.
— Лучше позови оттуда Вардамана, — говорит он. Смотрит на Кеша. Потом поворачивается и отходит. — Сделайте, чтобы он поскорее заговорил, — пусть скажет, что еще при нем было.
Мы возвращаемся к реке. Повозка вытащена на берег, стоит прямо у воды, и под колеса положены колодки (аккуратно: мы все помогали; казалось, что в знакомых, неподвижных очертаниях бедной повозки затаилось, но вовсе не умерло буйство стихии, убившей мулов, которые тащили эту повозку лишь час
