НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Вернувшись к госпоже Зекире, Адольф долго возился у раковины: сначала мыл аттестат, потом сушил. Затем наклеил все четыре фрагмента на чистый лист бумаги. Таким образом он обзавелся доказательством того, что все-таки закончил училище. А уж почему аттестат выглядит так, Кларе он что-нибудь наплетет.
«Ах, мамочка, чем больше я вглядывался в эту драгоценную страничку, тем яснее мне становилось, скольким тебе пришлось ради меня пожертвовать и как мало я ценил это в прошлом. Вот я и разорвал аттестат в порыве отчаяния — разорвал, чтобы не расплакаться, как дитя». Да, решил Адольф, что-нибудь в таком духе должно сойти.
И все же он поневоле задумывался о том, кто из четверки оказался предателем. И пришел к неутешительному выводу: это мог быть любой, а то и все сразу! Адольф решил, что больше никогда в жизни не возьмет в рот и капли спиртного. Алкоголь играет на руку предателям, мысленно отчеканил он. И еще раз обнюхал наклеенный на бумагу документ, чтобы убедиться в том, что теперь бумага пахнет исключительно тальком.
Следует отметить, что ни одно событие со дня смерти Алоиса не поставило под угрозу самоуважение Адольфа в такой мере, как только что описанный эпизод. И мне пришлось изрядно потрудиться над тем, чтобы дело не обернулось полным крушением.
5Клара разрыдалась в три ручья, услышав о том, почему аттестат, который предъявил ей Адольф, оказался разорван на четыре части.
«Теперь он стал мне еще дороже, — сказала она. — Я с гордостью помещу его в рамочку».
Именно в этот час Адольф и решил, что искусство высокой лжи достойно того, чтобы овладеть им; они и впрямь славно посидели тем вечером, мать с единственным сыном. Паулу отправили спать, сели рядышком на диване и принялись вспоминать далекое прошлое — те дни, когда Ади было еще два, а потом и три годика. Для них обоих это был совершенно особый вечер. На протяжении всего года, возвращаясь в конце недели из Штойра, Ади только тем и занимался, что выслушивал бесконечные рассуждения матери о покойном муже. В глазах Клары Алоис стал одним из столпов, на которых зиждилась вся Австро-Венгерская империя, вырос в государственного деятеля без страха и упрека. Его глиняные трубки с длинными чубуками теперь покоились на полке над камином, каждая в отдельном футляре. Уже успело сложиться семейное предание, согласно которому Алоис даровал Адольфу отеческое благословение. Да и сам тот факт, что твоим отцом является такой человек, как Алоис, сумевший столь высоко подняться с самого низа, следовало признать благословением.
То же самое был готов внушить Адольфу и я. В те дни мне хотелось имплантировать в его сознание некую незыблемую уверенность. А именно: позволив Адольфу стартовать с более выигрышной исходной позиции, чем некогда отправился в жизненное странствие сам, Алоис тем самым предоставил ему возможность развиться в куда более интересную и значительную личность. Не возьмусь сказать, кто преуспел больше — я или Клара, но эта вера настолько впечаталась в голову Адольфа, что девятнадцать лет спустя, в 1924 году, сочиняя «Майн кампф», он сумел заговорить об отце в элегическом тоне:
Ему не было еще тринадцати лет, когда он вынужден был впервые покинуть родину. Вопреки предостережениям «опытных» земляков он отправился в Вену, чтобы там изучить ремесло. Это было в пятидесятых годах прошлого столетия. Тяжело, конечно, человеку с провизией на три гульдена отправляться куда глаза глядят, не имея ни ясных надежд, ни твердо поставленных целей. Когда ему минуло семнадцать, он сдал экзамен на подмастерье, но в этом не обрел удовлетворения, скорее наоборот. Годы нужды, годы испытаний и несчастий укрепили его в решении отказаться от ремесленничества и попробовать добиться чего-нибудь «более высокого». Если в прежние времена, в деревне, его идеалом было стать священником, то теперь, когда в большом городе его горизонты чрезвычайно расширились, его идеалом стало добиться положения государственного чиновника. Со всей цепкостью и настойчивостью, выкованными нуждой и печалью уже в детские годы, семнадцатилетний юноша принялся упорно добиваться своей цели и стал чиновником. На это отец потратил целых двадцать три года. Обет, который он дал себе в жизни, — не возвращаться в родную деревню, пока не станет «человеком», — был выполнен.
6Чтобы поправить финансы, Клара продала дом в Леондинге, и семья переехала на квартиру в доходном доме в городке Урфаре, расположенном прямо напротив Линца на другом берегу Дуная. В дневные часы Адольф практически не выходил из дому. Подыскать себе приличную работу он не стремился. А главное, ему не хотелось работать на чужого дядю. Кроме того, легкие у него были не в порядке, вроде бы ничего серьезного, но Клара запаниковала: а что, если сын, подобно отцу, умрет от кровоизлияния в легкие? Было нетрудно убедить ее в том, что на данном этапе стремление к служебной карьере может обернуться несчастьем. Адольф расписал матери, как однажды станет великим художником, или великим архитектором, или, не исключено, и тем и другим сразу. Нигде не работая, он получит возможность завершить образование в домашних условиях — будет читать и заниматься живописью. И этим он сразил ее наповал. После пяти невеселых лет в реальном училище Адольф с удовольствием окунулся в новую для себя жизнь в Урфаре, на Гумбольдтштрасе. Мать платила по счетам, а сестра прибиралась по дому. Адольф отпустил усики. Солнечного света он не любил. Лишь вечером отправлялся на прогулку, переходил по мосту Дунай и шел по улицам Линца к зданию оперного театра. Клара принарядила его, и теперь на Адольфе был хороший темный костюм и черная шляпа; на ходу он поигрывал тросточкой с серебряным набалдашником, ставшей главным предметом его гордости.
Принимали его, как он думал, за молодого аристократа. Каждый взгляд, брошенный на собственное отражение в уличной витрине, укреплял его в этом убеждении.
Его нежелание выходить из дому в дневные часы превосходно сочеталось с любовью, которую он питал к вечернему сумраку и ночному мраку. Не все банальности, рассказываемые про Дьявола, не соответствуют действительности. Большинство людей даже не догадывается, сколь угодна тьма Воплощенному Злу и Его адептам. Угодна — и не зря: ночь куда более открыта для духов.
Клара, разумеется, гордилась тем, как стал выглядеть Адольф. Она считала, что стоит ему захотеть, и весь мир откроется перед ним. А пока пусть отдохнет, ведь с такой редкостной головой нетрудно и переутомиться!
Изменился и стиль, в котором он мастурбировал. В лесу ему нравилось выстреливать спермой в листву. (Ему нравилась листва и нравилось выстреливать в нее спермой.) А теперь, запершись у себя в комнате, он заранее держал наготове носовой платочек. И, прежде чем позволить воображению разыграться в достаточной для семяизвержения степени, выбрасывал руку вперед и вверх под углом в сорок пять градусов и держал ее на весу длительное время. При этом ему вспоминался туалет в реальном училище, где он хвастал перед соучениками этим застывшим жестом. Конечно, у каждого из них было но паре яичек, а у Адольфа только одно, но он мог держать руку на весу, выбросив ее вперед и вверх под углом в сорок пять градусов, а они этого не умели. Разумеется, часто, чересчур часто всеобщее внимание уходило в другую сторону. Мальчики собирались у писсуаров и сравнивали, у кого длиннее и толще. Однажды произошел забавный случай. Проводя подобные «соревнования», реалисты, естественно, боялись того, что в туалет заглянет учитель. И тут он действительно заглянул. Подростковые пенисы стремительно попадали со страху, и только тут все заметили, что Адольф застыл с выброшенной вперед и вверх рукой. Сейчас, в комнате на Гумбольдтштрасе, ему удалось усовершенствовать собственное мастерство. Теперь Адольф удерживал эрекцию даже стоя с выброшенной вперед и вверх рукою. Он научился обходиться без рук: ему вполне хватало воспоминаний о «соревнованиях» в туалете и разнокалиберных членах соучеников.
В этом впервые обретенном раю таилась, однако же, и теневая, адская, сторона. Лео Раубаль, муж Анжелы! Встречая Адольфа, он каждый раз принимался гудеть ему в ухо: «Пора бы тебе, дружок, начать зарабатывать себе на хлеб насущный. Неможется? А так оно и будет, пока ты не пойдешь на работу. Все твои неприятности оттого, что твоя родня в Шпитале считает тебя полным бездельником. Мы-то с тобой знаем, что это не так, что ты вечно занят, но занятие твое называется ничегонеделанием!»
Адольф тут же уходил из комнаты. Анжела обижалась. На ее взгляд, брат обращался с ее мужем невежливо. Клара — исключительно из любви к падчерице — хранила молчание. В конце концов, этот неотесанный болван доводился ей зятем, и она страшилась семейных ссор. Меньше всего ей хотелось превратиться в сварливую тещу. Лучше уж стерпеть поношения по адресу единственного сына со стороны зятька, явно преувеличивающего значимость собственного мнения для окружающих. Со своей стороны Клара давным-давно решила: Адольф не бездельник. Он сидит дома и не покладая рук занимается рисованием. Кроме того, он не курит и не берет в рот спиртного. Такого прекрасного молодого человека никак не назовешь бездельником. Он ведь не тратит времени попусту. И к девкам не ходит. И вообще ими не интересуется. Может быть, он и впрямь станет великим художником. Откуда мне знать? И откуда знать кому бы то ни было другому? Он такой серьезный. Когда он сидит в одиночестве и работает, то кажется таким сильным и таким гордым самим собой. Он преисполнен уверенности в том, что когда-нибудь своего добьется. И в этом отношении он гак похож на Алоиса. Нет, он даже лучше Алоиса. Потому что Алоису хотелось всего сразу. И вновь возвращалась она мысленно к животрепещущей для любого юноши теме: он не тратит время на девок. Они его совершенно не интересуют.
