Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне
Небо окутало римские развалины вечерним пепельным покровом; молодые лавры, окаймляющие Священную дорогу, простирали в свежем воздухе свои темные, словно старинная бронза, ветви; откосы Палатинского холма одевались в лазурь.
— Вы не измыслили свою историю, Ланжелье, — заявил г-н Губен, который не легко поддавался на обман. — Дело, возбужденное Сосфеном против апостола Павла в судилище Галлиона, проконсула Ахеи, упоминается в «Деяниях апостолов»[261].
Николь Ланжелье и не думал спорить.
— Об этом говорится в главе восемнадцатой, — заметил он, — сейчас я прочту вам из нее стихи с двенадцатого по семнадцатый, которые записал на полях своей рукописи.
И он прочел:
— «12. Между тем во время проконсульства Галлиона в Ахее напали иудеи единодушно на Павла и привели его пред судилище,
13. Говоря, что он учит людей чтить бога не по закону.
14. Когда же Павел хотел открыть уста, Галлион сказал иудеям: „Иудеи! Если бы какая-нибудь была обида или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас;
15. Но когда идет спор об учении, и об именах, и о законе вашем, то разбирайте сами: я не хочу быть судьею в этом“.
16. И прогнал их от судилища.
17. А все эллины, схвативши Сосфена, начальника синагоги, били его пред судилищем; и Галлион нимало не беспокоился о том».
— Я ничего не выдумал, — прибавил Ланжелье. — Об Аннее Меле и брате его Галлионе известно немногое. Одно лишь бесспорно: их можно отнести к наиболее просвещенным людям своего времени. Когда Ахею — сенатскую провинцию при Августе, императорскую провинцию при Тиберии — Клавдий вновь возвратил сенату, Галлиона послали туда проконсулом. Несомненно он был обязан этим влиянию своего брата Сенеки; но, возможно, выбор пал на него также из-за его знакомства с греческой литературой и из-за того, что он способен был завоевать расположение афинских ученых, которыми так восхищались римляне. Это был образованный человек. Ему принадлежит книга о природе; сочинял он, по-видимому, и трагедии. Труды его до нас не дошли, но есть основания предполагать, что некоторые отрывки из них попали в собрание драматических сочинений, приписанных без достаточных оснований его брату-философу. Я изобразил Галлиона стоиком, разделяющим многие мысли своего прославленного брата. Это вполне правдоподобно. Но, наделив его добродетельными и умеренными взглядами, я остерегся сделать его сторонником законченного учения. Римляне в те времена сочетали взгляды Эпикура со взглядами Зенона[262]. Приписывая подобный эклектизм Галлиону, я не слишком рисковал впасть в ошибку. Я представил его человеком приятным. Таким он безусловно и был. Сенека сказал, что не было никого, кто не любил бы Галлиона от всей души. И сам Галлион был добр к окружающим. При этом он искал почестей.
Брат его, Анней Мела, напротив, почестей избегал. На сей счет сохранились свидетельства философа Сенеки, равно как и Тацита[263]. Когда Гельвия, мать Сенеки и двух его братьев, потеряла мужа, самый прославленный из ее сыновей написал для нее небольшой философский трактат. В этом труде он призывает ее помыслить о том, что ее сыновья — Галлион и Мела, — столь разные по нраву, одинаково достойны ее привязанности, и ради них-то она должна примириться с жизнью.
«Взгляни на моих братьев. Можешь ли ты, пока они живы, сетовать на судьбу? Ведь каждый из них своими добродетелями утешит тебя в печали. Таланты Галлиона принесли ему почести. Мела, по мудрости своей, почести презрел. Наслаждайся же известностью одного, душевным спокойствием другого, любовью обоих. Мне ведомы заветные помыслы моих братьев. Галлион ищет отличий, дабы украсить этим тебя. Мела тяготеет к жизни мирной и безмятежной, дабы посвятить себя заботам о тебе».
Вот приблизительно в каких выражениях писал обо всем этом Сенека.
В годы принципата Нерона Тацит был еще ребенком и не мог знать Сенеку и его братьев. Он только собрал дошедшие до его времени рассказы о них. Он утверждает, будто Мела уклонялся от почестей в силу утонченного самолюбия, ибо желал, оставаясь всего лишь римским всадником, сравняться во влиянии с консулами. Мела долгое время самолично управлял своими огромными владениями в Бетике, а затем прибыл в Рим, где добился должности управителя поместьями Нерона. Из этого заключили, что Мела был искусен в делах; полагали даже, что он не был таким бессребреником, каким хотел прослыть. Вполне возможно. Сенеки, охотно щеголявшие своим пренебрежением к богатству, в то же время владели громадным состоянием, и трудно поверить наставнику Нерона, когда он, живя в роскошном доме, окруженном великолепными садами, говорит, как любезна его сердцу жизнь бедняка. И все-таки сыновья Гельвии по праву считались людьми недюжинными. У Мелы и его жены Атиллы был сын — поэт Лукан. Думается, талант Лукана немало послужил украшению имени его отца. В ту пору изящная словесность была в почете, и красноречие, как и поэзию, ценили превыше всего.
Сенека, Мела, Лукан, Галлион погибли вместе с сообщниками Пизона. Философ Сенека успел к тому времени уже состариться. Тацит не был свидетелем его смерти, но нарисовал ее картину. От него нам известно, что наставник Нерона в ванне вскрыл себе вены, и его молодая жена Паулина пожелала умереть вместе с мужем такой же смертью. По велению Нерона, ей перевязали на запястьях вены, которые она успела вскрыть. Паулина осталась в живых, но навсегда сохранила смертельную бледность. Тацит рассказывает, будто юный Лукан, подвергнутый пытке, донес на собственную мать. Если даже допустить достоверность этого подлого поступка, его следует приписать прежде всего жестокости пыток. Но есть все основания не верить этому слуху. Пусть муки вырвали у Лукана имена нескольких заговорщиков, но имени Атиллы он не называл, ибо она не подверглась преследованиям, хотя в те времена слепо верили всякому оговору.
После смерти Лукана Мела как-то слишком уж торопливо и охотно вступил во владение имуществом сына. Некий друг молодого поэта, который, без сомнения, сам жаждал получить это наследство, выступил обвинителем Мелы. Утверждали, будто отцу Лукана было известно о заговоре, и состряпали подложное письмо поэта. Нерон, прочитав это письмо, отослал его Меле. По примеру своего брата и многих других жертв Нерона, Мела вскрыл себе вены, завещав внушительную сумму денег вольноотпущенникам императора, чтобы сохранить остальное для несчастной Атиллы. Галлион не захотел пережить своих братьев; он наложил на себя руки.
Так трагически погибли эти приятные и просвещенные люди. В моем рассказе двое из братьев — Галлион и Мела — беседуют в Коринфе. Мела часто путешествовал. Сын его, Лукан, еще ребенком побывал в Афинах в ту пору, когда Галлион был проконсулом Ахеи. Вот почему я мог с полным правом предположить, что Мела жил тогда в Коринфе, в обществе своего брата. Я предположил также, будто два молодых римлянина знатного происхождения, а также философ, принадлежавший к ареопагу, составляли ближайшее окружение проконсула. И в этом я не допустил особой вольности, поскольку наместники, прокураторы, пропреторы, проконсулы, которым император и сенат поручали управление провинциями, постоянно держали при себе отпрысков знатных семейств, учившихся у них вершить государственные дела, а также людей изощренного ума, подобных моему Аполлодору, по большей части вольноотпущенников, исправлявших при римских вельможах должность секретаря. Наконец я счел возможным допустить, что в тот самый час, когда апостол Павел был приведен в римское судилище, проконсул и его друзья непринужденно беседовали на различные темы — об изящных искусствах, о философии, о религии, о политике — и сквозь их разностороннюю любознательность проглядывала непрестанная озабоченность грядущим. И в самом деле вполне допустимо, что в тот день, как и в любой другой, они тщились проникнуть в будущие судьбы Рима и мира. Галлиона и Мелу справедливо относили к наиболее возвышенным и свободомыслящим умам их времени. Умы такого размаха склонны, как правило, искать в настоящем и прошлом истоки будущего. У людей самых ученых и знающих, какие мне только известны, — у Ренана, у Бертло[264], я наблюдал постоянное стремление в ходе беседы предаваться утопическим раздумьям и научным пророчествам.
— Стало быть, — заметил Жозефен Леклер, — перед нами один из наиболее просвещенных людей своего времени, искушенный в философских рассуждениях, понаторевший в ведении дел, и при этом человек свободомыслящий, с настолько широким кругозором, какой только мог быть у римлянина; я говорю о Галлионе — брате философа Сенеки, красы и светоча своего века. Его тревожит будущее, он стремится осмыслить движение, увлекающее мир, угадать судьбу Империи и богов. И в это время исключительная удача сталкивает его с апостолом Павлом; будущее, к которому устремлены помыслы Галлиона, проходит перед ним, а он и не подозревает об этом. Какой необычайный пример слепоты, поражающей, перед лицом нежданных откровений, самых просвещенных, самых проницательных людей!
