Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 3
— Ни слова! — взмолилась она. — Увезите меня, ради бога, увезите меня из этого ужасного места! Всю жизнь так — неудачи, разочарования, несчастья… вечно несчастья, вечно неудачи! Что я сделала, за что судьба меня так преследует! Увезите меня отсюда, умоляю, заклинаю вас!
На улице ее сразу затолкали, толпа бурлила и выкрикивала грубые ругательства, потом с улюлюканьем и ревом хлынула за каретой; со всех сторон неслись насмешки, брань, некоторые даже швыряли вслед чем попало. Камень с треском пролетел сквозь спущенную шторку и ударил Лору в лоб; ее так сильно оглушило, что она уже ничего больше не сознавала и не помнила, как кончилось это паническое бегство.
Много времени прошло, пока она наконец очнулась и увидела, что она у себя в гостиной, лежит на полу подле дивана, а кругом ни души. «Наверно, я дошла до дивана и села, а уж потом упала без чувств», — подумала Лора. Она поднялась с трудом; в комнате было холодно, руки и ноги у нее совсем застыли. Она зажгла газовый рожок и поискала глазами зеркало. Оно отразило неузнаваемое, чужое лицо — старое, измученное, все в крови. Стояла уже глубокая ночь, вокруг была мертвая тишина. Лора села, облокотилась на стол и закрыла лицо руками.
Опять ей вспомнилось прошлое, и она залилась слезами. Ее гордость была сломлена, и мужество покинуло ее. Памяти не на чем было отдохнуть, — лишь к отрочеству она вернулась с нежностью и сожалением; она медлила расстаться с этими годами, с единственной короткой порой, когда над нею не тяготело проклятие. Опять Лора видела себя двенадцатилетней девочкой, в первом нежном очаровании едва распускающегося цветка; она так любила ленты, любила наряжаться изящно и со вкусом, дружила с пчелами и мотыльками и сама походила на веселую яркую бабочку; она верила в сказочных фей, вела таинственные беседы с полевыми цветами, хлопотала с утра до ночи, поглощенная милыми пустяками, для нее столь же важными, как для императоров и дипломатов все их великие головоломные дела. Тогда она была чиста и безгрешна и не знала, что такое горе; мир был полон солнца, а сердце ее полно песен. Такою она была — и вот что с ней сталось!
— Если бы мне умереть! — сказала Лора вслух. — Если б вернуться назад, хоть на час снова стать той прежней девочкой, взять за руку отца, увидеть вокруг родные лица, как тогда, в далекие светлые дни… а потом умереть! Боже, я смирилась, во мне нет больше гордыни, упрямое сердце мое исполнено раскаяния, — сжалься надо мной!
Раннее весеннее утро, заглянув в комнату, осветило неподвижную фигуру: она по-прежнему сидела облокотясь на стол, скрывая лицо в ладонях. Проходили часы, солнце озаряло дорогой наряд, сверкало в драгоценных камнях; настали сумерки, потом в небе зажглись звезды, но она все не шевелилась; луна застала ее на том же месте, окружила, как рамой, тенью оконного переплета, залила потоком медвяных лучей; наконец тьма поглотила ее, а потом ее увидел новый тусклый рассвет; часы шли, близился полдень, и все еще ничто не нарушало неподвижности и тишины.
Но вот хозяева гостиницы забеспокоились; сколько ни стучали — ответа не было, и тогда решились взломать дверь.
Следствие установило, что смерть последовала от болезни сердца, мгновенно и без мучений. Вот и все. То была просто болезнь сердца.
ГЛАВА XXX
ВАШИНГТОН ХОКИНС НАЧИНАЕТ НОВУЮ ЖИЗНЬ
Han ager ikke ilde som veed at vende[195].
Wanna unyanpi kta. Niye de kta, he?
Iapi Oaye, vol. I, no. 7[196].
С годами Клай Хокинс после долгой борьбы поддался беспокойному духу нашего века и нашего народа, столь предприимчивого и легкого на подъем, и постепенно, в интересах своей торговли, забирался все дальше на Запад. В конце концов уже в Австралии он решил оставить бродячую жизнь, осесть в Мельбурне — и стал солидным, степенным и весьма преуспевающим коммерсантом. Но его жизнь остается за пределами нашей повести.
На деньги, которые посылал Клай, и существовали Хокинсы после смерти отца и до недавнего времени, когда Лора, столь успешно подвизавшаяся в столице, смогла взять на себя долю заботы о семье. Когда начались ее злоключения, Клай как раз уехал куда-то на восток, на далекие острова, где тщетно пытался привести в порядок кое-какие дела, расстроенные обманувшим его агентом, и потому ничего не знал об убийстве Селби, пока, вернувшись, не прочел ожидавшие его письма и газеты. Первым его побуждением было сейчас же ехать в Америку и, если возможно, спасти сестру, ведь он так верно и нежно ее любил. Дела его были настолько расстроены, что уехать и оставить их без хозяйского глаза значило бы разориться окончательно; поэтому он распродал все в убыток и, немало потеряв на этом, пустился в дальний путь до Сан-Франциско. Приехав туда, он понял из газет, что суд над Лорой подходит к концу. В Солт-Лейк-Сити последние телеграммы сообщили о ее оправдании; Клай был безмерно благодарен судьбе, радостное волнение не давало ему уснуть, как в предыдущие недели не давала спать тревога. Теперь он направился прямо в Хоукай, и встреча его с матерью, с братьями и сестрами была веселой и безоблачной, хоть он и пробыл вдалеке от них так долго, что казался чуть ли не чужим в родном доме.
Но едва они успели расцеловаться и поздравить друг друга с благополучным окончанием процесса, как газеты разнесли по всей стране весть о жалком конце Лоры. Этот последний удар сразил миссис Хокинс, и счастье, что рядом был Клай, который утешал ее как мог и взял на себя все труды и заботы главы семьи.
Вашингтону Хокинсу не так давно минуло тридцать лет, он вступил в тот возраст, когда мужчина достигает расцвета сил, который мы называем зрелостью, но короткое пребывание в столице раньше времени состарило его. Когда началась последняя сессия конгресса, в волосах Вашингтона появилась первая седина; она стала заметней с того дня, как Лору объявили убийцей; все больше и больше седел он в пору последующего томительного ожидания, затем — после крушения всех своих надежд, когда провалился законопроект в сенате и рухнула его верная опора — Дилуорти. А спустя несколько дней, когда он с непокрытой головой стоял над могилой и слушал панихиду по Лоре, волосы его были еще белей и лицо вряд ли моложе, чем у старика священника, отпевавшего ее.
Неделю спустя он сидел с полковником Селлерсом в номере на двоих, который они снимали теперь в дешевых меблированных комнатах в Вашингтоне. Полковник Селлерс, особенно в беседах с посторонними, именовал жалкую дыру, где они ютились, то «резиденцией», то «апартаментами». Новехонький сундук в парусиновом чехле, помеченном буквами Дж. В.X., стоял у двери, перетянутый ремнями и готовый в дорогу; на нем лежала сафьяновая дорожная сумка с теми же инициалами. По соседству стоял еще сундучок — какая-то музейная древность, обтянутая телячьей кожей, потертая и исцарапанная; на крышке медными гвоздиками набиты были буквы Б. и С.; сверху лежали переметные сумы, которые, обладай они даром речи, многое могли бы порассказать из истории Америки прошлого века. Вашингтон поднялся, начал беспокойно шагать из угла в угол, потом хотел сесть на старый сундук.
— Постой, что ты делаешь! — воскликнул полковник. — Ну вот, так-то лучше, для этого есть стул. Другого такого сундука мне не достать. Я думаю, такого больше не сыщешь во всей Америке.
— Это, пожалуй, верно, — согласился Вашингтон, пытаясь улыбнуться.
— Еще бы! Мастера, который сделал и его и эти сумы, уже нет на свете.
— А правнуки его еще живы? — Слова были шутливые, но голос Вашингтона прозвучал устало и невесело.
— Ну, не знаю, как-то не задумывался… Но все равно, если и живы, им не сделать такого сундука; никто этого не сумеет, — с простодушной убежденностью сказал полковник Селлерс. — Жена не любит, когда я беру его с собой в дорогу, она всегда говорит, что его непременно украдут.
— Почему?
— Как это почему? Да ведь сундуки всегда крадут!
— Ну, не всякие же.
— Такие, уж конечно, крадут. Это не простой сундук, это большая редкость.
— Охотно верю.
— Так почему бы вору не стащить его, если подвернется случай?
— Право, не знаю. А зачем?
— Послушай, Вашингтон, я сроду не слыхал ничего подобного. О чем ты тут толкуешь? Ты только вообрази: ты — вор, под боком стоит вот этот самый сундучок, и никто за ним не смотрит, — неужели же ты его не стащишь! Нет, ты только скажи — неужели ты бы его не украл?
— Н-ну, раз уж вы меня приперли к стене… не знаю, может быть, я его и взял бы, но какое же это воровство?
— То есть как? Ты меня просто поражаешь! Что же тогда называется воровством?
— Когда присваивают чужое имущество.
— Имущество! Непонятно ты разговариваешь. Как по-твоему, что стоит этот сундук?
— А он в хорошем состоянии?
— В превосходном. Только волос немного повытерся, а так он совсем крепкий.
— И нигде не протекает?
