Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Державин поехал в Белоруссию и сразу же снюхался там с якобы обиженным генералом Зоричем и другими помещиками того же сорта. И вся его работа состояла в одном: любыми средствами скрыть преступления земельных магнатов против крепостных и возложить всю вину на еврейских арендаторов, шинкарей и лавочников. Это было вечное объяснение, к которому успешно и кроваво прибегают во всех сложных ситуациях — со времен Хмельницкого и до сего дня…
2
Заодно Державин вмешался и в затяжной конфликт между миснагедами и хасидами в том краю. Высокоученый «пиит» именовал последних «хосадим». Везде, куда бы Державин ни приезжал в своей карете, он якобы основательно расследовал этот конфликт и записывал свои наблюдения. Информацию черпал из сомнительных источников и хитроумно смешивал эти свои изыскания с конфликтом между крестьянами и помещиками. При этом он делал вид, что полномочия, полученные им в Петербурге, неограниченны. Он настолько забылся, что собственными поэтическими сенаторскими руками в белых перчатках избивал в Лиозно Могилевской губернии слабую еврейку, жену гожельника,[145] припавшую к ногам большого господина с плачем и мольбой: чтобы он не закрывал гожельню и не карал бы ни за что ни про что ее мужа, потому что тот вел себя так, как велел ему помещик…
Понятно, что подобные случаи демонстрации собственных преувеличенных полномочий Державин не упоминал в своей записке в Сенат. Разве он был дураком? Однако об этом стало известно из других источников… Поэтому он наполнил свою записку кляузами, достойными библейского Амана, и мудрыми советами относительно того, как следует переиначить всю еврейскую жизнь, еврейское воспитание и еврейские заработки…
Самым примечательным было то, что евреи сами вольно или невольно прилежно помогали этому врагу Израиля. С одной стороны — миснагеды и хасиды своими доносами друг на друга; с другой — «просвещенные» в духе Мендельсона маскилы. Это они, с доктором Франком[146] из Креславки[147] во главе, давали Державину умные советы, как надо реформировать еврейские общины, и при этом отвратительно кляузничали по поводу Талмуда. По их словам получалось, что от Талмуда происходит вся «темнота» у евреев. Державин ухватился за это, как собака за кость. Потому что кто-кто, а он-то ведь давно слыл большим знатоком «жидовских талмудов». Он-то давно утверждал, что все дурное проистекает оттуда. Теперь просвещенные евреи сами подтвердили ему это.
Даже сам реб Нота невольно стал пособником этого врага Израиля. Потому что Державин в своей записке использовал план реб Ноты, который тот еще до смерти Екатерины подал в Сенат. В этом плане он указал, каким образом превратить еврейских лавочников и «людей воздуха» из бедной Белоруссии в полезный элемент. Для этого их надо было поселить на земле, пригодной для сельского хозяйства, в Новороссии. То есть в новоприобретенном краю на берегах Черного моря. Однако в записке Державина это носило совсем иной характер. Не поселить, а выслать. А это совсем другое дело. Это означало не строительство, а разрушение.
Случилось чудо — зажравшийся и беспутный Шкловский помещик умер страшной смертью. Его надуманные обиды и доносы на мещан иудейского вероисповедания, проживающих в «его» имении, потеряли при этом какую-либо силу. А вместе с ними и доносы других помещиков из Белороссийского края. В силе остались только доносы одних евреев на других. Миснагедов против хасидов и цеховых против богачей. Генеральный прокурор в Петербурге и вся его канцелярия уже не знали, куда деваться от этих жидовских «прошений» и что с ними делать. Даже старый либерал екатерининских времен, сенатор Куракин, который много помогал реб Ноте и всегда по-дружески его принимал, разводил теперь руками и спрашивал с затаенным гневом: «Как вы, Нота Нотович, желаете, чтобы мы за вас заступались, если вы сами едите один другого поедом? Сами себе вредите, а еще хотите, чтобы мы, христиане, с вами считались. Сперва помиритесь между собой, а потом уже обращайтесь к нам…»
«“И это была моя доля от всех трудов моих!”[148] — говорил теперь реб Нота себе самому, покачивая головой и горько усмехаясь, положив свою морщинистую руку на папку с надписью “Ревизор Державин”, — вот что осталось мне на старости лет от всех моих усилий и хлопот за права евреев в России».
3
Последним человеком, который мог еще стукнуть кулаком по столу и сказать свое слово так, чтобы оно было последним, остался сам царь Павел. Но как до него добраться? Как с ним договориться? Царь был настолько раздражен всеми интригами, которые плелись вокруг него, что запретил допускать к себе любые депутации. Неважно, чья это была депутация — земельных магнатов или порабощенных крестьян, губернаторов новоприсоединенных к России областей или же обиженных инородцев. Царь руководствовался сейчас только собственными нездоровыми чувствами, своей необъяснимой поспешностью в принятии решений. Поэтому то, что еще вчера казалось ему правильным, могло сегодня показаться дурным; а завтра он мог проявить милосердие к тому, с кем сегодня был грозен. И как всякая натура, потерявшаяся в своем собственном одиночестве и в своем ничем не ограниченном произволе, царь Павел стал ужасно заносчив, обозлен и самоуверен. Недавно шведский посол граф Стединг во время разговора о политике сказал Павлу:
— Да, ваше величество, но что на это скажут магнаты, самые влиятельные люди вашей империи?..
На что Павел весьма сухо ему ответил:
— В России влиятелен только тот человек, с которым я разговариваю, и только до тех пор, пока я с ним разговариваю…
На одном военном параде Павлу не понравился цвет новых мундиров одной из рот. Так он ответственного за это генерала сразу же разжаловал и сослал в Ялуторовск,[149] далеко за Урал. В другой раз, во время маневров, ему не понравился целый полк. Не так барабанили или не так маршировали… Тогда Павел, не сходя с места, тут же скомандовал:
— Кру-гом, марш, марш… в Сибирь!
И всему наказанному полку вместе со всеми его офицерами, оружием и фурами пришлось выполнить команду и маршировать, куда велели. Они, наверное, и сейчас еще в пути. Потому что пока этот изгнанный полк еще никто не вызывал назад. Ему еще много недель идти в изгнание…
Один раз на смотру бывший гатчинский офицер Канибах
