Синклер Льюис - Том 3. Эроусмит
— Установил действенность… чушь! Я провел проверку едва наполовину, — вздохнул Мартин. Потом подумал: «Новый отдел! Я и тут слишком много командовал. Надоела мне власть. Я хочу вернуться в свою лабораторию и опять все начать сначала».
Ему пришло на ум, что он, вероятно, будет получать десять тысяч в год… Леора так радовалась бы, задавая небольшие экстравагантные обеды.
Хоть он и раньше видел, как ослаб за последнее время Готлиб, все же Мартина больно поразило известие о его нездоровье, настолько серьезном, что он на несколько месяцев был вынужден оставить научную работу.
Мартин забывал свои личные горести, когда думал о том, что, отступившись от своего опыта, разыгрывая спасителя, он изменил Готлибу и всему, что Готлиб в своем лице представляет. Вернувшись в Нью-Йорк, он должен будет прийти к старику и сознаться — под взглядом его глубоких строгих глаз, — что не получил полного доказательства действенности фага.
Если бы он мог хотя бы прибежать к Леоре со своими десятью тысячами в год…
Он покинул Сент-Губерт через три недели после Джойс Ленион.
Накануне его отъезда в его и Стокса честь был устроен банкет под председательством сэра Роберта Фэрлемба. В то время как сэр Роберт выпаливал щедрые комплименты, и Келлет пробовал что-то объяснить, и все, стоя, пили за здоровье своего спасителя сразу после тоста за короля, Мартин сидел одинокий, думая о том, что завтра он оставит этих доверчивых людей, чтобы держать ответ перед Готлибом, перед Терри Уикетом.
Чем громче славили его, тем упорней он думал о неведомых строгих ученых в далеких лабораториях — что скажут они о человеке, который имел такую возможность и не использовал ее. Чем настойчивей величали его подателем жизни, тем горше сознавал он свой позор и свою измену: и когда он взглянул на Стокса, в его глазах он прочел жалость, которая была хуже осуждения.
36
По случайному совпадению Мартин возвращался в Нью-Йорк, как и выехал, на «Сент-Бариане». Корабль населяли призраки дремлющей Леоры, Сонделиуса, кричащего на капитанском мостике.
На борту «Сент-Бариана» находилась также звезда Загородного клуба, мисс Гвильям, обидевшая Сонделиуса.
Она плодотворно провела зиму — писала заметки о музыке туземцев на Тринидаде и в Каракасе; или по меньшей мере собиралась их писать. Она видела, как Мартин садился на корабль в Блекуотере, и обратила внимание на провожавших его друзей: двое англичан — толстый и тощий — и один шотландец, форменный сухарь.
— Ваши приятели все, очевидно, британцы, — разъяснила она ему, завладев им на правах старого знакомства.
— Да.
— Вы провели здесь всю зиму.
— Да.
— Как же вам не посчастливилось — попасть в карантин! Но я говорила вам, что глупо было высаживаться. Вам, несомненно, удалось заработать кое-какие деньги практикой? Но все это было, конечно, крайне неприятно.
— Д-да-а, пожалуй.
— Я вам говорила! Вы должны были послушаться меня и ехать на Тринидад. Очаровательный остров! Скажите, как поживает мистер Грубиян?
— Кто?
— О, вы знаете — тот смешной швед, что устраивал танцы и все такое.
— Он умер.
— О, мне, право, жаль. Знаете, что бы там ни говорили другие, а я считала его неплохим человеком. Я уверена, что в сущности он был довольно культурен, только слишком много поднимал суматохи. А жена ваша с вами?
— Нет… не со мной. Я пойду вниз, распакую вещи.
Мисс Гвильям проводила его взглядом, ясно говорившим: «Уж чего-чего, а приличных манер можно требовать от каждого!»
Ввиду жары и угрозы штормов на «Сент-Бариане» было мало пассажиров первого класса, да и те большей частью в счет не шли: то не были веселые приличные янки-туристы, а так какие-то люди из Южной Америки. Как это делают всегда туристы, когда они расширили и обогатили свой кругозор путешествием, когда возвращаются в Нью-Джерси и Висконсин, подняв себе цену тем, что провели полгода в Вест-Индии или Южной Америке, немногие почтенные пассажиры парохода придирчиво изучали друг друга и отметили своим вниманием худого бледного человека, который, казалось, не знал покоя: весь день он мерил шагами палубу, и далеко за полночь его видели стоящим в одиночестве у борта.
— Я сказал бы — крайне беспокойный субъект! — заметил мистер С.Сенборн Хибл из Детройта очаровательной миссис Досон из Мемфиса, и та ответила с присущим ей общепризнанным остроумием:
— Да, вы правы. Он не иначе как влюблен.
— О, я его знаю! — сказала мисс Гвильям. — Он и его жена были на «Сент-Бариане», когда я ехала из Америки. Жена его теперь в Нью-Йорке. Он врач — и, вероятно, неважный. Между нами говоря, я о нем невысокого мнения, да и о ней тоже. Всю дорогу с глупейшим видом сидели тут вдвоем.
У Мартина скучали руки по пробиркам. Теперь он знал то, о чем раньше догадывался: что ненавидит административную работу и Большие Дела.
Когда он шагал по палубе, мысли его прояснялись и он становился самим собою. Гневно думал он о критиках, которые скоро расклюют его окончательный отчет, каков бы он ни был. На некоторое время Мартину стала претить критика со стороны его собратьев, лабораторных работников, как раньше претило ему преуспеяние соперников; претила необходимость вечно оглядываться через плечо на преследователей. Но однажды ночью, много часов простояв у поручней, он признался самому себе, что боится их критики — и боится по той причине, что в его эксперименте так много уязвимых мест. Тогда он выбросил за борт все аргументы, которыми, бывало, защищался: «Кому не доводилось самому в разгар эпидемии стараться сохранить спокойствие и соблюсти условия эксперимента, тот не представляет себе в тиши своей лаборатории, с чем тут сталкивается человек».
Критика — хорошая вещь, если только она не злобна, не завистлива, не мелочна…
Нет, даже и тогда она порой хороша! Есть люди, которых товарищи по работе, не задумываясь, называют «злыднями». Люди, для которых естественней со злорадством сокрушать все почти хорошее, чем созидать. Зачем же прекрасного разрушителя домов, того, кто умеет расчищать заваленную хламом землю, — зачем же ставить его на кладку кирпича?
«Прекрасно! — радовался Мартин. — Пусть нападают! Я, может быть, их опережу и сам напечатаю беспощадный разбор своей работы. Я кое-чего достиг сент-свитинским опытом, даже если и выпустил на время вожжи из рук. Отнесу свои таблицы специалисту по биометрии[87]. Он их подчистит. Превосходно! Что останется, опубликую».
Он лег спать, чувствуя, что может смотреть в глаза Готлибу и Терри, и в первый раз за долгие недели заснул без давящего страха.
На бруклинской пристани, к удивлению и некоторому негодованию мисс Гвильям, мистера С.Сенборна Хибла и миссис Досон, Мартина обступили репортеры, изъявлявшие лестное, хоть и туманное желание узнать, какие такие замечательные вещи он делал с какой-то болезнью на каком-то острове или где-то еще.
Его вызволил Риплтон Холаберд, пробившийся сквозь их стену. Протягивая обе руки, он восклицал:
— О мой добрый друг! Мы знаем все. Мы горюем вместе с вами, и мы так рады, что вы уцелели и вернулись к нам.
Что бы ни говорил о Холаберде Мартин под крылом Макса Готлиба, но теперь он тряс его руку и бормотал:
— Хорошо вернуться домой.
Холаберд (на нем была голубая рубашка с голубым крахмальным воротничком, точно у актера) не мог ждать, пока багаж Мартина пройдет через таможню. Обязанности исполняющего должность директора отзывали его в институт. Он успел только сообщить, что Совет Попечителей собирается назначить его полномочным директором, — и тогда он, конечно, позаботится, чтоб Мартин получил заслуженную оценку и вознаграждение.
Когда Холаберд укатил, правя своей элегантной закрытой машиной (он часто объяснял, что им с женой вполне по средствам было бы держать шофера, но они предпочитают тратить деньги на другое), Мартин увидел Терри Уикета, который ждал, прислонившись к подгнившему деревянному столбу навеса с таким видом, точно простоял здесь не один час.
Терри подошел к Мартину и фыркнул:
— Здорово, Худыш. Все в порядке? Сейчас протолкнем твое барахло через таможню. Любо-дорого было смотреть, как вы лобызались с директором.
Пока такси нес их по жарким улицам Бруклина, Мартин расспрашивал:
— Ну, какой из Холаберда получился директор? Что с Готлибом?
— О, Святой Чижик вполне стоит Табза; он даже еще вежливей и невежественней. Я… увидишь, я такое выкину коленце! В один прекрасный день, и не далекий, уйду в лес — у меня есть лачуга в Вермонте — и буду работать, не заботясь о реальных результатах для директора. Меня запихнули в отдел биохимии. А Готлиб… — В голосе Терри прозвучала тревога: — Он, сдается мне, совсем плох… Его перевели на пенсию. Слушай, Март: тебя, как я понимаю, сделают раззолоченным руководителем Отдела, а я никогда не поднимусь из рядовых научных сотрудников. Намерен ты идти со мной или станешь одним из птенцов Святого Чижика — героем-ученым?
