Мор Йокаи - Черные алмазы
Сердце Ивана железными тисками сжала какая-то неведомая боль.
— Двое суток она промучилась в нечеловеческих страданиях! — продолжала Теуделинда. — Когда я думаю о ней, я теряю разум, а думаю я о ней непрестанно. До последнего вздоха она была в памяти. И говорила… Впрочем, зачем вам знать, что она говорила? В последний час она попросила перо и что-то написала вам.
Ее письмо здесь, в конверте. Не вскрывайте и не читайте, пока я тут; все равно я ничего не могу вам объяснить. Если у вас есть к ней вопросы, спросите ее. Вот ключ от гроба. Я вручаю его вам.
Иван в замешательстве отстранил от себя этот дар.
— Чего же вы испугались? Вы боитесь открыть замок? Не содрогайтесь! Она набальзамирована. И лица ее не коснулся огонь. Вы увидите даже, что на устах ее улыбка.
Иван пересилил себя, открыл запор, поднял крышку гроба и взглянул на лицо Ангелы.
Нет, она не улыбалась больше, лицо ее было холодно и бесстрастно. Как тогда, на лесной просеке, когда он опустил ее бесчувственную, на поросший мохом пень.
Она лежала на белой атласной подушке, такая спокойная, что Ивану показалось: окликни он ее сейчас, как тогда, и она на мгновение откроет глаза, чтобы гордо бросить: «Мне ничего не надо!» — и снова уйдет в иной мир.
Мраморное лицо ее, с неподвижным изломом бровей, было несказанно прекрасно даже сейчас, но Иван удержался и не коснулся его поцелуем, как удержался тогда. А ведь, наверное, на него не рассердились бы за это тогда, как не рассердились бы и теперь.
Как тогда брошью, сейчас крышкой гроба он прикрыл прекрасную тайну. Ни у живой, ни у мертвой не вправе был он вырвать эту тайну.
— Возьмите ключ! — сказала Теуделинда. — Он ваш, как ваши гроб и сокровище, что покоится в нем. Так было завещано. Вы — хозяин склепа. Ваша обязанность — похоронить ее там. Теперь уж вам не убежать от нее.
Теуделинда через вуаль смотрела в горящие глаза Ивана; а он не отрывал взгляда от нее.
Если бы хоть один из них позволил единственной слезинке навернуться на глаза, оба разрыдались бы. Но и тот и другая хотели показать, какая у них воля. Даже чувствам своим они могут приказывать!
— Берете вы на себя эту обязанность? — спросила графиня.
Иван молча кивнул.
— Тогда вы сами ее похороните, ибо я, пока жива, не войду в бондаварский склеп. Вы знаете почему.
Несколько мгновений оба молчали. Затем снова заговорила Теуделинда:
— Никаких попов! Я не могу их видеть! Будь проклят и тот, кто выманил меня из моего затворничества, где я до сих пор пребывала бы в уверенности, что каждую ночь беседую с душами своих предков; не отправилась бы я по свету искушать судьбу, не приехала бы ко мне Ангела, не стал бы брат мой Тибальд посмешищем всего света, не разворошили бы этот ад под бондаварским замком. Я никогда не знала бы вас! И не случилось бы того, что случилось!.. Не хочу больше видеть попов, не хочу слышать песнопений!
Она снова задумалась.
— Впрочем, почему бы вам и не узнать? Ангела в последние дни перешла в протестантскую веру, чтобы развестись с мужем. Вы ведь тоже протестант, не так ли? Ну, да что вам до этого. Вообще не нужно никакого священника. Люди тихо и мирно донесут гроб до склепа; там я расстанусь с вами, ибо внутрь не войду. Вы прочитаете над ней молитву, если вы можете молиться. Я даже этого не могу, и там мы простимся. Adieu! Вы поставите гроб на уготованное ему место. А я вернусь туда, где меня никто не ждет.
Иван позвал четырех рабочих, которые снова подняли гроб на плечи и по коридору через заднюю дверь вынесли в сад.
Английский сад отделял здание правления от замка.
Когда они шли по извилистым дорожкам сада, деревья, прощаясь, роняли на гроб желтые листья. Зяблики в ветвях пели над Ангелой заупокойную песнь.
Иван с непокрытой головой шел за гробом; следом за ним, но не рядом, медленно ступала графиня Теуделинда.
Когда они подошли к дверям склепа, Иван велел опустить гроб, склонился над ним и надолго замер в такой позе.
Быть может, в этом и заключалась его молитва.
Бог слышит, даже если к нему не обращаются громогласно. Он слышит, даже если к нему обращены не слова, а чувства.
Теуделинда склонилась к Ивану и через траурную вуаль запечатлела поцелуй на его лбу.
— Благодарю, что вы проводили ее сюда с непокрытой головой. Теперь она ваша.
С этими словами графиня заспешила обратно по извилистым дорожкам сада, словно боялась, что Иван передумает и вернет ей врученное ему на вечное хранение сокровище.
Иван дал знак внести гроб в фамильный склеп бондаварских аристократов, установить его на скорбном ложе и отпустил людей.
Сам он еще задержался в склепе и при свете догорающей свечи прочел письмо, в котором умирающая графиня начертала ему прощальные слова.
Ее последними словами были: «Кого ж я стану ждать на северной заре?»
Иван глубоко вздохнул: «А меня кто станет ждать на северной заре?»
Когда он возвратился из склепа к себе домой, дорожная карета графини Теуделинды и погребальный катафалк исчезли бесследно.
КАЖДЫЙ СКОРБИТ ПО-СВОЕМУ
Итак, ушли обе: и знатная дама, и деревенская девушка: ушли туда, где нет красивых и нет виновных.
Одну из них поглотил уголь, другую унес огонь. Два мстительных духа! За то, что Иван покорил их, заставил служить себе, они убили обеих женщин, единственных на всем белом свете, на кого у Ивана еще оставались какие-то права.
Горькое право вспоминать их.
Теперь он лишился последнего мучительного наслаждения.
Ибо красавица, которая отвергла тебя и посвятила свою жизнь другому человеку, — еще твоя.
И светская дама, которая любила тебя и любя умерла и которую ты похоронил, — тоже еще твоя.
Но красавица, что принадлежала другому и умерла тоже ради другого, — от нее тебе ничего не осталось. Словно ее и не было!
Иван почувствовал, что теперь он один в целом мире.
А ведь он отдал бы всю свою славу, лишь бы спасти хоть одну из них.
Он оплакивал обеих.
Он не носил ни траурного платья, ни черного крепа на шляпе. К чему это?
Европеец в знак траура носит черные одежды, китаец — желтые, мусульманин — пепельно-серые; в античный период цветом скорби был белый, у древних мадьяр — лиловый; еврей оплакивает покойника, разрывая одежды; философ оплакивает его в сердце своем.
Скорбь мудрого не в том, чтобы делиться своей печалью с другими. А напротив: в том, чтобы отдать другим свои радости.
В домишках долины Бонда поселилось благополучие. На месте глухих лесов выросли деревни.
Просвещение постепенно завоевывало одичавшие души.
Нравственная чистота и твердость характера стали почитаться достоинствами среди народа.
Иван на собственные средства отправлял молодых рабочих учиться на иноземные заводы.
Он выписал из Швейцарии резчиков, из Гольштейна кружевниц, чтобы те обучали деревенских ребятишек и женщин своим ремеслам, которые почитаются забавами, но могут заполнить досуг и дать людям лишний кусок хлеба. А общество, где все от мала до велика трудятся и по необходимости и для развлечения, общество, которое привыкает смотреть на труд как на удовольствие, а не на тяжкое бремя, — такое общество, такой народ скоро облагораживается.
Иван позаботился о школах, вырвал учителей из нищенских условий существования, сделал их независимыми, стипендиями поощрил молодую поросль к учению, снабдил взрослых умными книжками. Основал в каждом селении библиотеку, общество читателей.
Он приучил людей бережливо откладывать каждый лишний филлер. Он познакомил их с благотворной идеей взаимной помощи. Основал в Бондавёльде сберегательную кассу, больницу.
А свою шахту, владельцем которой он оставался, Иван полностью переоборудовал, превратив в образцовое рабочее предприятие.
Рабочие тоже являлись хозяевами шахты и поровну делили прибыли с ее владельцем.
Тот, кто хотел наняться на этот участок, будь то мужчина или женщина, должен был выдержать серьезный экзамен — проработать сначала испытательный год.
И это испытание было не из легких.
Особенно для молодых девушек.
Под материнским оком, в женском монастыре, в пансионе так строго не оберегалась, столь бдительного присмотра не ведала молодая девица, как на бондаварской шахте. Каждое слово ее, каждый шаг становились известны.
И кто не выдержал года, кто оступался в течение испытательного срока, того не отталкивали, не позорили. Такому говорили: «Мы тебя поощряем! Ты переходишь на акционерную шахту, там получишь большее жалованье!»
Там свободнее нравы, законы не столь строги.
И человек не сознавал, что это, в сущности, наказание.
Тот же, кто с честью выдерживал все соблазны испытательного срока, без лишнего шума принимался в постоянный состав и получал свою долю прибыли.
