Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
На станции было три или четыре подземных этажа, и мы осмотрели каждый, а потом вышли на улицу, но воздушный налет еще продолжался. Мы полюбовались огнями в небе, послушали, как где-то в стороне палили орудия, — все это напоминало детский праздник, — но тут патрульные из Эм-Пи сказали нам, чтобы мы оставались в укрытии, так как очень много народу было убито осколками зенитных снарядов — это еще опаснее, чем бомбы. Все-таки мы решили рискнуть. Мы прошли по Риджент-стрит к колонне Нельсона в Трафальгар-сквере, и писатель сказал:
— Здесь гулял по утрам Джордж Бернард Шоу.
Но зенитки так грохотали, что мы с трудом разобрали его слова.
Джо Фоксхол разговорился с писателем о Лондоне, о том, как богато он изображен в литературе, и о прочей ученой материи, а мы с Виктором только ушами хлопали. Время от времени нам чудился свист падающего осколка, и мы ныряли в какой-нибудь проем, чтобы укрыться, но ни одного осколка за все время не обнаружили. Позже трудно было найти парня в армии, у которого не было бы своего осколка. И у каждого была к нему история, чаще всего выдуманная. Вам расскажут, что осколок каким-то чудом принял форму шестиногого слона, и пересчитают для вас ноги, покажут туловище и хвост и будут назойливо восхищаться куском стали, который отлетел, накаленный докрасна, от крупного снаряда где-нибудь на высоте мили в небесах. И каждый, у кого я видел зенитный осколок, считал себя старым рубакой. Я не мог удержаться и сказал одному парнишке, у которого был осколок, пожалуй, вдвое больше серебряного доллара, чтобы он пробил им себе череп и поглядел, что из этого выйдет. После этого он стал всем рассказывать, что осколок угодил ему в голову и лишь каким-то чудом он остался жив. Иному парню все равно, верят ему или нет, лишь бы у него был свой осколок, а к нему — подходящий рассказ.
Налет, казалось, никогда не кончится, и мы решили идти потихоньку, вплотную к домам, по направлению к нашей казарме. Но Эм-Пи все время к нам цеплялись и гнали нас в укрытия. С ними самими, дескать, ничего не станется, так как на них стальные каски. Я спросил: а что, если осколок минует каску и угодит в плечо? А они говорят, осколки, дескать, поражают всегда только голову, и ступайте, дескать, в укрытие, — ну а мы продолжали себе потихоньку двигаться вперед и минут через сорок пять дошли до нашей казармы. Мы поднялись по лестнице на наш пятый, верхний этаж, улеглись на койки, поболтали немножко и спокойно заснули.
Итак, мы в Лондоне. Мы посмотрели город, увидели, какие замечательные в нем люди, а ведь их выгнало бомбами из дому и живут они в туннелях метро! На следующую ночь опять была бомбежка. Мне с писателем посчастливилось побывать на плоской крыше шестиэтажного дома — мы были в гостях у его приятеля, — и мы наблюдали всю картину, то и дело кланяясь падающим осколкам, которые с шумом ударялись о крыши и мостовую. Это было страшное зрелище, но и ничего не могло быть красивее, если отвлечься от мысли, что это связано с разрушением и убийством. Зенитные орудия забили сразу же после объявления воздушной тревоги, и мы слышали, как люди разбегаются по убежищам, но не видели их. Яркие лучи забегали над городом, стали обшаривать небо в поисках самолетов. Всякий раз, когда на мгновение замолкали зенитки, было слышно, как где-то очень высоко в небе гудят бомбардировщики. Мы видели, как самолеты сбрасывают осветительные снаряды. Сбрасывали их пачками по три, и они медленно опускались, скользя по ветру и давая массу света, чтобы летчикам было видно, куда бросать бомбы, если только зенитки их раньше не собьют. Потом небо стали долбить пурпурные, розовые, темно-красные ракеты, взлетавшие, точно фейерверк, и озарявшие чашу неба своим жутким, диковинным светом. Все это было похоже на праздник, а не на войну.
Друзья писателя, у которых мы были в гостях, сошли вниз, в бомбоубежище, потому что им совсем не нравилась вся эта катавасия, но писатель спросил, нельзя ли ему остаться наверху и посмотреть, и ему сказали, что можно, если он такой сумасшедший, и тогда я тоже попросил разрешения остаться. Друзья писателя сказали, чтобы он все-таки не валял дурака и по крайней мере оставался под прикрытием, не торчал бы на виду на крыше, не высовывался, чтобы что-нибудь разглядеть, и вообще поскорее прекратил бы свои наблюдения и спустился с крыши в убежище. Ну, мы стояли и смотрели, пока налет не кончился, а продолжался он часа полтора. Это было прекрасное зрелище, нас не задел ни один осколок, и ни одной бомбы не упало поблизости. Впрочем, мы видели, где упала одна: там все было в огне. Позднее мы узнали, что бомбы попали в три или четыре места и там тоже были пожары.
О таких вещах в газетах не пишут, и единственный способ что-нибудь узнать — это увидеть собственными глазами или послушать, что говорят. Но слухи распространялись самые неправдоподобные: если верить молве, то весь Лондон горел; и хотя кругом не видно ни малейших следов пожара, сплетник тут же назовет вам какую-нибудь отдаленную часть Лондона: «Там, за Элефантом и Каслом, все сплошь в огне».
По счастью, это было не так.
Глава сорок девятая
Писатель и Весли устраиваются в своей собственной конторе
Второй день нашего пребывания в Лондоне прошел очень оживленно, и мы получили некоторое представление о том, зачем мы в Англии. После обеда нас построили, и сержант сделал нам внушение, которое всегда получают вновь прибывшие. Он сказал нам, чтобы мы не забывали, что мы в Лондоне гости и что от нас самих зависит произвести хорошее впечатление на англичан. Никакого озорства, никакой развязности, никаких диких трат, ибо только дурак может мотать деньги в такой стране, как Англия, где людям уже давно приходится во многом себе отказывать. Он сказал нам, что англичане живут намного хуже американцев и ничего не может быть оскорбительнее, чем когда американские солдаты являются в Лондон и швыряют деньгами, точно миллионеры. Он разъяснил, какой у нас будет распорядок дня, указал, в чем будут заключаться наши обязанности. Особое внимание он просил нас уделять нашей выправке — быть всегда бравыми и подтянутыми.
Вскоре после этого Джо Фоксхол пришел наверх и сообщил, что мы, вероятно, сможем, если захотим, переехать из казармы на частную квартиру, потому что другие уже так делали, и хотя это не было разрешено официально, но фактически поощрялось, так как казарменных помещений не хватало. Джо сказал, что обрабатывает сержанта, — похоже, что дня через два-три ему удастся оформить сделку и, может быть, нас даже освободят от несения нарядов. Это была самая приятная новость для нас за долгое время.
На третий день нам сказали, куда ходить на работу. Это было красное кирпичное здание недалеко от Гросвенор-сквера. Мне с писателем отвели для занятий уютную комнатку с двумя столами, двумя пишущими машинками и телефоном, — там мы и обосновались. Джо Фоксхол и Виктор Тоска устроились через коридор в другой комнате, почти такой же, как наша, только без телефона и с одним столом и стулом. Впрочем, делать им особенно было нечего, так что они попросту слонялись из угла в угол и болтали.
Еще когда мы возвратились в Нью-Йорк из Огайо, писатель оформил меня как своего сотрудника. Мы написали с ним один сценарий, который нам не очень претил, ибо речь там шла о том, как грузить товарные вагоны, и убивать никого не нужно было. Мы обсудили еще пять или шесть сценариев, в задачу которых входило воодушевлять людей на смерть, но писать их не стали, уж больно противно было. Сценарий о товарных вагонах я сделал сам, но для этого не нужно быть писателем. Мы были рады, когда узнали, что учебного фильма по этому сценарию в конце концов делать не будут. Для этого была использована чья-то другая работа. Тот сценарий, что мы написали о физкультуре, тоже не был поставлен. Мы всегда радовались, если наш материал не шел в дело.
Теперь мы с писателем только писали письма и болтали. Писатель отвечал на телефонные звонки. Время от времени кто-нибудь изъявлял желание получить от него интервью. Он обычно старался уклониться, но журналисты — народ упрямый, а американское пресс-бюро давало им на это разрешение, так что у нас в конторе то и дело появлялись представители то одной, то другой лондонской газеты. Я в таких случаях вставал, чтобы уйти, но писатель всегда просил меня остаться. Интервьюер обычно задавал писателю вопросы в таком духе, как задаются Джорджу Бернарду Шоу или Г. Дж. Уэллсу, но писатель ничуть не смущался и спокойно отвечал на вопросы.
Они записывали все, что он говорил, а чтобы он ни говорил, все было приятно слушать, потому что он всегда ухитрялся говорить правду, как бы несвоевременно она ни звучала. Он знакомил меня со всеми, кто приходил его интервьюировать, и говорил, что я его сотрудник.
— Если хотите знать правду, — говорил он, — этот девятнадцатилетний юноша — лучший писатель, нежели я.
