Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
От восхода до заката
Ветры всюду свищут,
А там голубь голубочку
Со слезами ищет.
А где ж эта голубочка,
Что с нами кружила?
Отдал бы я свою жизнь всю,
Чтоб меня любила.
И вновь мягко сорвался, заплакал голос:
Не я тебя, сердце, сужу,
Судят о нас люди.
Что ведь с нашей любви этой
Ничего не будет.
Песня внезапно оборвалась. Алесь увидел настороженные, вперенные во мрак за костром глаза Андрея. Паренек повернулся и взглянул туда.
Почти за его спиною, шагах в пяти от костра, возвышался человек на вороном коне. Именно возвышался, так как конь был едва ли не в два раза выше тех коней, которых пасли парни. Так, во всяком случае, казалось.
Всадник этот возник как призрак, будто сама тьма породила его как раз на том самом месте, где он стоял сейчас. Возможно, мягкая трава приглушила конскую поступь, возможно, ребята, заслушавшись, просто не обратили внимания и посчитали поступь вороного поступью своих коней...
Конь был вороной. Под лоснящейся кожей переливался каждый мускул. Удила оттягивали маленькую голову немного в сторону, и дико белел во тьме белок глаза, похожий на облупленное яйцо. А всадник сидел на коне, и дорожный плащ, тоже черный, падал с его плеч на круп коня едва ли не под самую репицу хвоста. Длинный черный плащ. Как обвисшие большущие крылья.
— Хорошо поешь, хлопчик, — сказал человек, улыбнувшись.
Алесь, почти перепуганный, смотрел на него. Более страшного лица ему еще никогда не приходилось видеть. Широкое и загорелое, чуть не до горчичного оттенка, оно все было исполосовано и изрезано страшными шрамами, которые только каким-то чудом не затронули носа и глаз. Толстого горбатого носа и беспощадных голубых глаз под черными бровями. Усы были тоже черными и длинными, но даже они не могли спрятать горделивых, надменно поджатых губ. А вот черные кудри на голове кто-то густо перевил седой паутиной. Паутина лежала целыми клоками, чередуясь с черными прядями, и падала на плечи всадника, на воротник коричневой охотничьей одежды, когда-то богатой, а теперь потертой и кое-где даже запачканной.
Вышитые саквы, какие носят овчары, были перекинуты спереди через побелевшую от времени кожу седла. Из одной саквы, возле самой руки, сжимающей поводья, торчала рукоятка пистолета, видимо, весьма дорогого, господского.
— Хорошо поешь, хлопчик, — повторил человек.
Алесь встал. Уж кому иному, а ему не с руки сейчас прятать глаза лишь потому, что другой сидит на господском коне.
— Кто вы? — спросил он более тихо, чем хотелось.
Человек не ответил. Просто протянул руку и кончиком нагайки приподнял подбородок мальчика.
— В поскони, — сказал он. — Но это не то.
Помолчал и властно спросил:
— Чей?
— Загорский, — ответил вместо Алеся Андрей.
— Гм, — улыбнулся человек, — не вывелся, значит, еще обычай. Что ж, Загорские, позже попадете к дьяволу в лапы.
И, жестоко усмехнувшись, прибавил:
— Не думал, что у некоторых хребтина есть...
Ребята молчали, тесно прижавшись друг к другу. Молчал и человек.
— Кто скажет, как проехать на Раубичи? — спросил он наконец. — Паводки, дорогу там и сям залило. Плутал лугами.
Дети колебались.
— Ну? — настаивал человек.
И тогда Алесь поднял руку.
— Туда, — показал он. — Прямо туда, через луга.
— Видите, искра, — прибавил Андрей, — так это как раз окно в доме Раубича.
— Окно в доме Раубича, — покачал головою человек. — Важно. Что ж, буду держаться такого направления... А ты пой, хлопчик. Петь хорошо... Пой, пока дают.
Он тронул коня и начал огибать костер, но внезапно остановился. И на лице его Алесь увидел неумелую и поэтому даже жалкую улыбку.
— Эй, — негромко произнес он, — это вам.
И, достав из сакв, бросил к ногам Алеся... змею. Змея шевельнулась пару раз и замерла.
Алесь не отскочил. Ему впервые вот так поднимали нагайкой голову. С минуту он и всадник смотрели друг другу в глаза. Потом черный отвернулся и шенкелями тронул коня с места.
Какую-то минуту спустя и коня, и всадника поглотила тьма. Будто их никогда и не было. Будто мрак породил их и мрак сразу же забрал.
Дети еще какое-то время стояли остолбеневшие и смотрели в темноту. Потом Алесь наклонился.
— Укусит, — с ужасом предупредил Павелка. — Не бери ее.
Алесь отмахнулся, поднял змею, придерживая возле головы.
Подошел к костру. И лишь теперь Кондрат удивленно чмокнул языком.
Змея была поделкой. Из изделий, изготавливаемых людьми, которым очень долго и зверски нечего делать. Из длинной цельной палки, рассеченная почти насквозь глубокими вырезами — через каждую четверть дюйма — и укрепленная по бокам, спине и животу жилами на всю длину, она даже покрашена была. Спина и бока пестрые, живот желтый. Там и сям бока и разинутая пасть были тронуты густым кармином.
Мальчик шевельнул рукою, и змея начала изгибаться, совсем как живая. Сходство было такое полное, что Павел брезгливо зашипел.
— Дай, — бросил Алесю Андрей.
Они вновь сели возле костра и начали рассматривать чудовище.
— Даже жало есть, — удивился Кондрат. — И глаза. Вот мерзость!
Андрей вертел змею в руках. Потом плюнул и бросил ее в огонь. Жилы, видимо, стали коробиться, так как змея снова начала изгибаться и виться, на этот раз сама. Хищно поднимала голову и едва ли не становилась на хвост.
— Зачем ты ее? — спросил Кондрат. — Можно было бы соседских девок пугать.
— Да ее в руки взять противно, — отозвался Павел.
— И это, — вслух подумал Андрей. — Да еще и неизвестно, что за человек. Черный весь. А конь злой, как дьявол.
Змея все еще изгибалась, охваченная огнем.
— Нет, хлопцы, — убедительно рассуждал Андрей. — С Payбичем что-то не так. Может, этот как раз за его душой ехал. Недаром на его огонь направлялся... Тут уж доброго не жди, если по ночам такие шныряют вокруг по болоту и с окон глаз не сводят... Приедет вот такой — ночью, — обнимет хозяина, и исчезнут оба... Вы глядите, не говорите про это никому, а то поп епитимьями замучит.
Кондрат сел на корточки и начал разгребать угли, а потом золу.
— Готова, — сказал он, выкачивая на траву одну картофелину за
