Эдвард Бульвер-Литтон - Пелэм, или приключения джентльмена
Довольно трудно мне было представить себе, что семейство, которое все чтили и которому все завидовали, когда я с ним простился, превратилось теперь в обездоленных и всеми оставленных бедняков. Я бросился к ногам той, кого любил по-прежнему, правда, уже не любовью ранней юности, но с пламенной страстью вполне взрослого человека. Как прекрасны были ее слезы, как невинны ее помыслы, когда она спросила, действительно ли чувства мои остались столь же неизменны, как я уверяю, действительно ли я готов прижать к сердцу своему бесприданницу и удовлетвориться единственным неисчерпаемым ее богатством — любовью ко мне? С миссис Морленд сошла вся холодная чопорность, когда я сказал ей, что явился за получением своей награды. Она призналась, что не ожидала от меня подобного великодушия, призналась в свеем заблуждении: теперь я действительно достойный друг ее сына и избранник дочери. Но где же был этот сын? Он вышел ко мне столь же горделивой поступью, с челом столь же величавым, если не столь же ясным, как тогда, когда я видел его в поистине королевских залах его родительского дома и в апогее благополучия. Вскоре я занял у них свое прежнее положение, и решено было, что в конце года моя нареченная станет моей супругой. И все же, любезный и проницательный читатель, веришь ли ты, что путешествие совершенно изменило мой нрав, что все веления здравого смысла не устояли перед романтическими понятиями о чести и перед чистотой любовного чувства? Если да, то да просветит тебя господь… впрочем, не стану цитировать дальше. Что правда, то правда: я испытывал какую-то удивительную привязанность к Эллен. В чужих странах я не встретил ни одной женщины, равной ей по красоте, прелести, нежности, и теперь, возвратившись на родину, не мог не заметить, что, несмотря на все пережитое ею горе, красота ее расцвела за это время еще ярче прежнего. Конечно, теперь, когда она разорилась, я не мог думать о ней, как о жене, но ведь, хвала небесам, — брак не единственный способ наслаждаться любовью обожаемой женщины. Однако для того, чтобы воспользоваться каким-либо иным способом, надо было получить благоприятную возможность, а этого я мог бы достигнуть лишь благодаря дружеской близости и доверию со стороны всех троих, для чего опять же мне необходимо было возобновить свое матримониальное предложение. Это ведь не представляло особой опасности, ибо дело не могло разрешиться скоро. Должен был пройти почти целый год траура, прежде чем я мог пристойным образом просить о том, чтобы наступление счастливого дня было ускорено. А за это время, принимая во внимание все мои качества и к тому же опыт, который я приобрел в подобных делах, было бы просто странно, если бы я не добился еврей цели.
Так как мне вовсе не хотелось, чтобы в обществе заметили мою дружескую близость с сыном покончившего самоубийством банкрота, да к тому же я стремился, насколько возможно было, избавиться от такого проницательного наблюдателя, как Фредерик Морленд, я предусмотрительно устроил ему, благодаря связям моего отца, службу в одном из правительственных учреждений, правда, не слишком доходную, но зато почетную и отнимающую много времени. Дабы не удлинять свое и без того длинное повествование, скажу, что я не пожалел усилий для того, чтобы распалить чистое девичье чувство Эллен. Но все помыслы ее были до такой степени невинны, что мне никак не удавалось замутить в ней ту страсть, которая вообще легче всего этому поддается. Время шло, текли месяцы, а я еще ничего не добился. «Крепости (люблю старинные метафоры за их определенность) надо брать штурмом», — подумал я. Стояла середина лета. Я не решался расстаться с Эллен, но, чтобы никто не обратил внимания на столь неблаговидную странность, как пребывание в городе в такое время года, я снял дом в пригородной местности, носящей ныне почетное название
«Риджент-парк». По соседству обосновалось несколько довольно приятных семей, другие все еще оставались в городе. «А не устроить ли, — подумал я, — холостяцкий праздник? На лужайке у меня будут стоять палатки, на тополях — висеть фонарики, в доме — накрыты столы, гости явятся в масках, а назову я это, как принято в газетах, — fête champêtre».[51] С большим трудом удалось мне уговорить Эллен впервые после смерти отца появиться в обществе и украсить мой праздник своим присутствием. Для самой миссис Морленд это было бы почти то же, что пойти в сидровый погребок.[52] Поэтому решили, что Эллен будет сопровождать одна общая знакомая.
Когда наступил торжественный день, я, надевая шляпу перед тем как уйти из дома миссис Морленд, сказал: «Если Фредерику захочется прийти, пожалуйста, но, зная его отвращение к подобным развлечениям, я полагал, что особо приглашать его было бы проявлением излишней вежливости. Как я и предвидел, мое малоучтивое приглашение несколько уязвило миссис Морленд. «Можете быть спокойны, мистер Мортимер, — сказала она, — Фредерик не помешает вам своим присутствием». — «Что ж, я знаю, он теперь несколько желчен», — ответил я, выходя из комнаты. Бедняжка Эллен! Посмотрев с улицы на ее окно, я уловил взгляд, полный любви и нежности!
Так вот, наступил вечер и привел с собою моих гостей. Я терпеливо переносил обычную докуку такого рода приемов. Закутанный в темное домино, смешался я с толпой и слушал, как меня всячески обсуждают — порицая и хваля, высмеивая и восхищаясь, — и не испытывал при этом ни уныния, ни тщеславной гордости, ибо душу мою с неослабевающей силой жгла одна мысль: в эту ночь я обрету полное счастье. В успехе я был так уверен, что к чувствам моим ни на мгновение не примешивался страх. Я подошел к Эллен, танцевал с нею, шептал ей пламенные слова любви, повел ее к столу с прохладительными напитками и дал ей вина с водой, к которому подмешал одурманивающее зелье. Она выпила без тени подозрения. «Она — моя!»—воскликнул я про себя, и глаза мои загорелись при этой мысли. «Прекрасная моя Эллен, — сказал я, — тут есть одна комната, которую я только что обставил заново, вы ее еще не видели». Я взял ее под руку, мы свернули в коридор, ведущий в никем не посещаемую часть дома: слугам строго-настрого велено было не пропускать туда никого, кроме меня. Войдя в коридор, я оглянулся и заметил у себя за спиной какого-то человека в маске. Впрочем, он, видимо, забрел сюда просто из любопытства, ибо тотчас же удалился в противоположном направлении. «Умри на месте, — шепнул я своему лакею-швейцарцу, которого поставил у входа в коридор, — умри на месте, но никого сюда не пропускай». Мы шли по коридору, рука Эллен дрожала в моей, грудь ее тяжело поднималась и опускалась. «Снадобье начинает действовать», — подумал я. «Вот здесь», — сказал я, и мы вошли в комнату, приготовленную для задуманного мною дела. В один миг я незаметно для Эллен запер дверь на задвижку и тут же бросился к ее ногам. Мой взволнованный голос и горящие глаза привели Эллен в смятение, она бросилась в противоположный конец комнаты; я ринулся за нею. Мои чары должны были подействовать. Я не помню женщины, которая устояла бы перед ними, но Эллен была больше чем женщина. «Оставьте меня, Мортимер! — вскричала она, разражаясь слезами. — Если я когда-нибудь была дорога вам, если для вас имели значение мой покой, моя жизнь, мое вечное блаженство, если вы когда-либо чтили все то, что для души моей было дорого, драгоценно, священно, — не приближайтесь ко мне больше ни на шаг!» Я остановился, но лишь на мгновение: я сжал ее в своих объятиях. Вырываясь и почти теряя сознание, она все же собралась с силами и вскрикнула. В то же мгновение я услышал чьи-то громкие, гневные голоса, протесты моего верного швейцарца. Внезапно он умолк, и одновременно весь дом задрожал от тяжкого стука, словно наземь упало чье-то тело. Я услышал быстрые шаги, дверь трижды с силой рванули, на четвертый раз она не выдержала, и вот передо мною предстала темная фигура человека, которого я заметил в коридоре. Он сорвал с лица маску — то был Фредерик Морленд. Эллен в обмороке лежала на полу. Вину мою выдавало только мое смущение. «Негодяй! — сурово закричал Морленд. — Приди я слишком поздно, из этой комнаты вынесли бы твой труп». Тут я увидел в руке его пистолет. «Мистер Морленд, — промолвил я, — ваша сестра… ваша… ваша сестра, невинна!» — «Удалитесь отсюда, сэр, — шепотом произнес Морленд, и голос его звучал как-то неестественно тихо, — не то…»—и он поднял пистолет на уровень моего сердца. Воспитанный как джентльмен, я отличался храбростью и испытывал теперь не столько страх перед угрожающей мне опасностью, сколько унижение от сознания своей подлости. Кажется, это был единственный в моей жизни случай, когда я спасовал перед противником. Я повернулся, чтобы уйти из комнаты, но тут мне пришла в голову одна мысль. Могу с гордостью сказать, что даже в тот миг, когда мне грозила опасность, когда я ощущал смятение и стыд, я не забыл уроков, преподанных мне в юности. «Не поднимайте шума, — сказал я, — помните о мнении света». — «Я буду помнить, — вымолвил Морленд полушепотом, с трудом подавляя душившую его ярость, — я буду помнить о добром имени сестры и буду помнить о мщении, которое должно постигнуть того, кто едва не обесчестил ее!» Я вышел из дома и стал бродить по саду. На траве сидели гости, их смех терзал мне уши, их шумное веселье ранило мою душу, мне хотелось застонать от сердечной тоски. Наконец один за другим гости мои разошлись. Ночь незаметно растаяла и сменилась днем. Выглянуло яркое солнце во всем блеске своей летней славы, зеленая земля сверкала в его лучах, но в душе моей царили зимний холод, полуночный мрак, буря и ненастье. Помилуй бог, дорогой читатель, я даже ударился в поэзию! Как видно, я недавно начитался творений своего современника лорда Тэрло[53] и позаимствовал его стиль. В конце концов, я лег в постель; сон был у меня не очень спокойный, но все же я проспал несколько часов; когда же проснулся, мне подали нижеследующее письмо от Эллен:
