Шарль Бодлер - Поэма гашиша
Следовать ли мне дальше в анализе этой победоносной мономании? Объяснять ли, каким образом мой герой под действием яда становится центром мироздания? Каким образом он оказывается живым, доведенным до последней крайности, воплощением пословицы, что страсть все относит к самой себе? Он уверовал в свою добродетель и в свою гениальность, трудно ли угадать заключение всего этого? Все окружающие его предметы стали источником внушений, которые будят в нем целый мир мыслей – более ярких, живых, более тонких, чем когда-либо, и как бы покрытых магическим лаком. «Эти великолепные города, – говорит он, – роскошные здания которых громоздятся друг над другом, словно на декорации, эти прекрасные суда, покачивающиеся на водах рейда в мечтательном безделье и как бы выражающие нашу мысль – когда поплывем мы навстречу счастью? – эти музеи, переполненные дивными формами и опьянительными красками, эти библиотеки, в которых собраны труды Науки и мечтания Музы, эти сладкозвучные инструменты, сливающие свои голоса воедино, эти обольстительные женщины, прелесть которых возвышается искусными туалетами и скромностью взгляда, – все это было создано для меня, для меня, для меня! Для меня человечество трудилось, мучилось, приносило себя в жертву, чтобы только послужить пищею, pabulum моему ненасытному стремлению к волнующим впечатлениям, к знанию, к красоте!» Я пропускаю звенья, сокращаю. Никому уже не покажется удивительным, что последняя фатальная мысль вспыхивает вдруг в мозгу мечтателя; «Я – бог!» И дикий горячечный крик вырывается из его груди с такою силою, с такой потрясающей мощью, что если бы желания и верования опьяненного человека обладали действенной силой, этот крик низверг бы ангелов, блуждающих по путям небесным: «Я – бог!» Но скоро этот ураган гордыни переходит в состояние тихого, молчаливого, умиротворенного блаженства, и все сущее предстает в освещении какой-то адской зари. Если в душе злосчастного счастливца случайно промелькнет смутное воспоминание: «А не существует ли еще другой Бог?» – будьте уверены, что он гордо поднимет голову перед тем, что он будет отстаивать свои права и ничего не уступит тому. Какой то французский философ, высмеивая современные немецкие учения, сказал: «Я бог, но только плохо пообедавший»? Эта ирония нимало не задела бы человека, находящегося во власти гашиша; он преспокойно ответил бы: «Возможно, что я плохо пообедал, но я – бог».
V. Выводы
Но завтра! Ужасное завтра! Расслабленные, утомленные органы, издерганные нервы, набегающие слезы, невозможность отдаться систематической работе – все это жестоко доказывает вам, что вы играли в запрещенную игру.
Безобразная природа, лишенная освещения предыдущего дня, походит на грустные остатки пиршества. В особенности поражена воля, самая драгоценная из всех способностей. Говорят – и это, кажется, верно, – что это вещество не причиняет никакого физического вреда, во всяком случае, никакого серьезного вреда. Но разве можно назвать здоровым человека, непригодного к деятельности и способного только мечтать, хотя бы все члены его и были невредимы? Мы слишком хорошо знаем природу человека, и можем утверждать, что человек, который с ложкой варенья может получить все блага земли и неба, не станет и тысячной доли их добиваться трудом. Возможно ли представить себе государство, все граждане которого опьянялись бы гашишем? Каковы были бы эти граждане, эти воины, эти законодатели! Даже на Востоке, где употребление его так распространено, есть государства, в которых запрещено употребление гашиша. В самом деле, человеку, под страхом духовного разложения и интеллектуальной смерти, не дозволено изменять основные условия своего существования и нарушать равновесие между своими способностями и тою средою, в которой ему суждено проявлять себя; словом, не дозволено изменять свое предназначение, подчиняясь вместо того фатальным силам другого рода. Вспомним Мельмота, этот удивительный прообраз. Его ужасные страдания заключаются в противоречии между его чудесными способностями, мгновенно приобретенными в сделке с дьяволом, и той обстановкой, в которой он, как создание Божие, осужден был жить. И никто из тех, кого он пытается соблазнить, не соглашается купить у него на тех же условиях его страшное преимущество. В самом деле, всякий человек, отвергающий условия жизни, продает свою душу. Легко увидеть связь между демоническими образами в поэзии и живыми существами, предавшимися употреблению возбуждающих средств. Человек захотел стать богом, но в силу неуловимого нравственного закона он пал ниже своей действительной природы. Это душа, продающая себя в розницу.
Бальзак, несомненно, думал, что нет для человека большего стыда, более жгучего страдания, чем отречение от своей воли. Я видел его раз на одном собрании, где речь шла о чудесном действии гашиша. Он слушал и расспрашивал с удивительным вниманием и оживлением. Люди, знавшие его, поймут, насколько это должно было интересовать его. Но идея непроизвольного мышления возмущала его. Ему предложили давамеска; он рассмотрел его, понюхал и возвратил, не прикоснувшись к нему. Борьба между его почти детским любопытством и отвращением к потере воли изумительно ярко отражалась на его выразительном лице. Чувство человеческого достоинства победило. В самом деле, трудно представить себе, чтобы этот теоретик воли, этот духовный близнец Луи Ламбера, согласился потерять хоть малейшую частицу этой драгоценной субстанции.
Несмотря на удивительные услуги, оказанные эфиром и хлороформом, мне кажется, что с точки зрения спиритуалистической философии такое же нравственное осуждение применимо ко всем современным изобретениям, которые стремятся уменьшить человеческую свободу и неизбежное страдание. Не без некоторого восхищения слушал я однажды офицера, рассказавшего мне о тяжелой операции, которая была сделана одному французскому генералу в Эль-Агуате и от которой этот последний умер, несмотря на хлороформ. Этот генерал был очень храбрым человеком и даже более того – одною из тех душ, к которым естественно применяется понятие рыцарства. «Ему нужен был не хлороформ, – сказал офицер, – а взоры всей армии и полковая музыка. Тогда, быть может, он был бы спасен!» Хирург не разделял мнения этого офицера, но полковой капеллан придел в восхищение от него.
Было бы излишне после всех этих соображений распространяться о безнравственном характере гашиша.
Сравню ли я его с самоубийством, с медленным самоубийством, с всегда отточенным и всегда окровавленным смертоносным оружием, – ни один разумный человек не сможет возразить мне. Уподоблю ли я его чародейству, магии, пытающимся, с помощью таинственных исцеляющих средств, ложность или действенность которых одинаково нельзя доказать, – достигнуть власти, недоступной человеку или доступной лишь тому, кто признан достойным ее, – ни одна философски настроенная душа не отвергнет этого сравнения. Если Церковь осуждает магию и колдовство, то именно потому, что они восстают против предназначений Божьих, не признают работу времени и делают лишними нравственность и чистоту; тогда как она, Церковь, считает законными, истинными только те сокровища, которые приобретены усилиями доброй воли. Мы называем мошенником игрока, который нашел способ верного выигрыша; как назовем мы человека, который хочет за несколько грошей купить себе счастье и гениальность? Тут сама безошибочность средства указывает на его безнравственность, как предполагаемая безошибочность магии налагает на нее адскую печать.
Нужно ли прибавлять, что гашиш, как все одинокие наслаждения, делает личность бесполезной для общества, а общество – лишним для нее, побуждая ее к постоянному самовосхищению, толкая ее изо дня в день к краю той сверкающей бездны, в которой она находит свое отражение – отражение Нарцисса.
Но, быть может, взамен своего достоинства, честности и свободы воли человек может извлечь из гашиша большие духовные преимущества, воспользоваться им, как своего рода мыслительным механизмом, как ценным инструментом? Вот вопрос, который мне часто приходилось слышать, и я отвечу на него.
Во-первых, как я уже обстоятельно разъяснил, гашиш пробуждает в человеке только то, что составляет содержание его собственной личности. Правда, это содержание его личности является здесь как бы возведенным в гигантскую степень и развернутым до своих высших пределов, а так как, несомненно, воспоминание о пережитом не исчезает по окончании оргии, то надежды этих утилитаристов кажутся с первого взгляда не лишенными некоторых оснований. Но я попрошу их обратить внимание на то, что мысли, из которых они рассчитывают извлечь такую пользу, в действительности отнюдь не так прекрасны, как они представляются во время опьянения, когда они были покрыты волшебной мишурой. Они тяготеют скорее к земле, чем к Небу, и обязаны значительной долей своей красоты тому нервному возбуждению, той жадности, с какой наш разум набрасывается на них. К тому же, эта надежда вертится в порочном кругу: допустим даже на минуту, что гашиш действительно дает или, по крайней мере, усиливает творческую способность, но ведь они забывают при этом, что в природе гашиша лежит ослабление воли и, таким образом, он с одной стороны дает то, что с другой стороны отнимает, а именно – фантазию, но без способности воспользоваться ею. Наконец, представив себе даже человека, настолько ловкого и сильного, что он может избегнуть такой альтернативы, нужно подумать еще об одной опасности – роковой, ужасной опасности, – связанной со всякими привычками. Всякая привычка скоро превращается в необходимость. Кто прибегает к яду, чтобы мыслить, вскоре не сможет мыслить без яда. Представляете ли вы себе ужасную судьбу человека, парализованное воображение которого не может более функционировать без помощи гашиша или опиума?
