Уильям Голдинг - Хапуга Мартин
Он вцепился в нактоуз, то есть в скалу, и выкрикнул, корчась от отчаяния и безысходности:
— Неужели никому не понять, что я чувствую?
И снова распластался по выбоинам внутренней расселины, а языки пламени, разгораясь все ярче, мучили и терзали плоть.
Среди прочих шумов возник еще один, новый. Он шел от неподвижных комочков чего-то белого, находящегося снаружи. Сейчас они выглядели отчетливее, чем раньше. И он ощутил, как прошло какое-то время. То, что казалось ритмом вечности, было часами, проведенными в темноте. Вновь появившийся слабый свет вернул ощущение полноты личности, придал ей границы и целостность. Шум оказался гортанным кудахтаньем одной из чаек, устраивающихся на ночлег.
Он лежал, мучась от болей, отвлекая себя мыслями о свете и наступающем дне. Если не бередить охваченный пламенем угол глаза, можно исследовать одеревеневшую левую ладонь. Он заставил пальцы сжаться, и они, дрогнув, сомкнулись. И тотчас почувствовал, что вновь управляет ими, и снова ощутил себя человеком, втиснутым в глубь расселины на голой скале. В упорядоченной последовательности вернулись знание и память. Он вспомнил воронку, щель. Теперь, в ярком свете дня, он стал потерпевшим кораблекрушение и осознал всю тяжесть и безысходность своего положения. Он начал перемещать тело, вытягивая себя из пространства между скалами. Пока он выбирался из впадины, чайки с протестующим гамом пробудились ото сна и взлетели. Но тут же вернулись, чтобы разглядеть его, и, пронесясь прямо над головой и огласив воздух резкими криками, опять боком взмыли вверх. Как они не похожи на осторожных чаек на людных пляжах и прибрежных скалах! Нет в них и первобытной невинности дикой природы. Это чайки военного времени, которые, встретив одинокого человека посреди моря, приходят в неистовство от излучаемого его телом тепла и медленных, странных движений. Приближаясь почти вплотную, паря над ним и хлопая крыльями, они словно говорили ему, что предпочли бы иметь дело с трупом, который качался бы на морских волнах, как лопнувший гамак. Рванувшись, он что было сил ударил одеревеневшими руками по скоплению чаек:
— Вон! Убирайтесь! Вон отсюда, гадины!
Они взмыли вверх, с шумом описывая круги, и опять вернулись, ударяя крыльями ему в лицо. Он в панике саданул по ним, и одна из чаек, накренившись, отлетела с подбитым крылом. Тогда и другие удалились, но, описывая над ним круги, продолжали наблюдать. У них были узкие головки. Какие-то летающие рептилии. Он содрогнулся от извечного отвращения к существам с когтями, наделяя этих птиц с гладкими очертаниями всеми необычными свойствами летучих мышей и вампиров.
— Валите отсюда! За мертвяка меня принимаете?
Круги расширились. Чайки улетели в открытое море.
Он снова переключил внимание на свое тело. Казалось, его плоть сплошь состоит из болей и затвердений. Вся управляющая система разладилась: приходилось обдумывать каждую команду, которую он посылал своим ногам, каждой по отдельности, будто к телу были прикреплены какие-то неповоротливые ходули. Переломив эти ходули посередине, он выпрямился. И сразу вспыхнули новые языки пламени — крошечные очаги невыносимой боли на фоне общей. Один из них, в углу правого глаза, пылал настолько близко, что и искать не приходилось. Он встал, упираясь спиной в стенку расселины, и огляделся.
Утро было пасмурным, но ветер стих, а вода лишь тихонько плескалась, утратив поступательное движение. И еще одно открылось ему — шум моря, который никогда не слышит моряк на корабле. Нежным полутоном звучало тихое плескание маленьких волн, непрерывно раздавалось бульканье и чмоканье — от звука быстрого глотка до медленного смакования.
Раздавались звуки, которые, казалось, вот-вот обратятся в слова, но почему-то застревали на полпути, как бывает, если сглотнуть слюну, когда хочется пить. И над всем этим стояла одна, легко различимая нота, поющий свист, легкое прикосновение воздуха к камню, непрерывный, едва уловимый, нескончаемый шелест.
Сверху донесся крик чайки. Подняв руку, он взглянул из-под локтя, но чайка, развернувшись, улетела прочь. Крик стих, и все окутал мягкий, безмятежный, безобидный покой.
Он взглянул на линию горизонта и провел языком по верхней губе. Чайка опять вернулась, задев его крылом — проверяя, затем скрылась. Он сглотнул, широко раскрыл глаза, превозмогая колющую боль. Дыхание участилось.
— Воды!
И так же как на море в момент отчаянного кризиса, в его теле произошла перемена: оно обрело силу и волю. Он выкарабкался из расселины, поднялся на ноги — уже не деревянные. И стал пробираться среди упавших сверху камней, которые сами-то еле держались разве что собственным весом; он соскальзывал в наполненные белой водой канавы, прорезавшие вершину скалы. Когда он приблизился к ее краю, на который уже карабкался прежде, одинокая чайка, вывернувшись у него из-под ног, унеслась прочь. Он с усилием повернулся кругом, едва удерживаясь на обеих ногах. Горизонт повсюду выглядел одинаково. Он сумел сориентироваться только после того, как исследовал каждый уголок, сверяясь с характером местности в разных точках находящейся под ним скалы. И снова обошел утес.
Наконец настала очередь самой скалы, и он пополз вниз, но уже медленнее, перемещаясь от одной впадины к другой. Оказавшись ниже той отметки, где белыми пятнами лежал птичий помет, он приостановился и начал исследовать скалу фут за футом. Распластавшись в расселине, уцепился за ее нижний край, быстро переводя взгляд из стороны в сторону, словно следил за полетом осы. Заметив на плоском камне лужицу, подполз вплотную, прикрыл ладонями и опустил в нее язык. Сомкнув губы, он стал всасывать воду. От лужицы осталось только влажное пятно. Он снова пополз. Добрался до горизонтальной трещины сбоку расселины. Под трещиной от скалы откололся камень, и тут тоже скопилось немного воды. Прижавшись лбом к скале, он поворачивал голову, пока щека не очутилась прямо над щелью, но до воды так и не дотянулся, хотя просовывал язык все дальше, царапая о камень рот; вода оставалась недосягаемой. Тогда он ухватился за треснувший кусок и принялся яростно его трясти, пока тот не отвалился. Но лишь расплескал воду, растекшуюся по дну впадинки. Он стоял над ней, держа в руках отломанный камень. Сердце колотилось.
— Шевели мозгами, парень. Шевели мозгами.
Оглядев иззубренный склон, он двинулся вниз, методично перебираясь с одного места на другое. Заметил в руках обломок камня, выбросил. Он двигался от впадины к впадине, протискиваясь между камнями. Наткнулся на рассыпающиеся кости рыбы и мертвую чайку; ее перевернутая грудная кость напоминала киль брошенного корабля. Потом попались участки, покрытые серым и желтым лишайником, и даже следы земли — холмик, поросший мхом. Кругом валялись панцири крабов, обрывки мертвых водорослей и клешни омаров.
В нижней части скалы в нескольких выбоинах скопилась вода, но она оказалась соленой. Он снова взобрался вверх по склону, позабыв об игле и языках огня. Прошелся пальцами по расселине, в которой пролежал всю ночь, но поверхность была почти сухой. Вскарабкался на каменную плиту, давшую ему укрытие.
Плита была расколота надвое. Должно быть, когда-то здесь шел вертикальный пласт породы, и этот кусок уцелел, остальные со временем выветрились. Потом он упал и раскололся надвое. Большая его часть лежала поперек впадины у края скалы, одним концом выступая над морем, а сама впадина уходила вниз в виде желоба.
Он лег ничком и протиснулся вовнутрь. Передохнул. Затем, словно тюлень, вертящий хвостом и опирающийся на ласты, отталкиваясь, потащил себя вперед. Низко опустив голову, он шевелил губами, причмокивая. Потом затих.
Место, где он обнаружил воду, напоминало маленькую пещеру. Дно ложбинки, где стояла вода, имело небольшой наклон — с этого края лужа выглядела совсем мелкой. Камень расплющил стенку пещеры с правой стороны, так что хватало места, чтобы лежать, расставив локти. Другой камень, который служил пещере крышей, нависал под углом, поэтому ее дальний край не был полностью прикрыт. Высоко, под самым сводом, зияло небольшое отверстие, через которое бил яркий солнечный свет и виднелся клочок неба. Падавший сверху свет отражался в воде, отчего на каменном своде трепетали неясные блики. Вода оказалась пресной, но неприятной на вкус, вызывая какие-то гадкие ассоциации, хотя непонятно, с чем именно. Она уменьшала жажду, но не утоляла ее. Этой жидкости было предостаточно: лужа тянулась на много ярдов вперед и у дальнего края казалась глубокой. Он вновь опустил голову, втягивая влагу. Теперь, когда здоровый глаз и половина другого, где засела игла, привыкли к свету, он заметил под водой какой-то илистый, красноватый осадок. Этот рыхлый осадок легко взбаламучивался и там, где он пил, поднимался со дна, перемещался, сворачивался в кольца, зависал и вновь оседал. Он тупо наблюдал за этим шевелением.
