Рюрик Ивнев - Юность
Все — ненужное, лишнее. Но куда прогнать воспоминания. Они, как назойливые мухи, проникают и волнуют. Лиловое письмо Карлуши. Конверт продолговатый.
«Зачем смеетесь, зачем издеваетесь надо мной?»
Нет, нет, это не насмешка! Это ужасно, но что же делать? — И руки Борины, плавные красивые, быстро скользят по твердой пергаментной бумаге: «Мне больно, я понимаю ваше страдание, но я вас никогда не любил. Один раз… но об этом забудьте. Это было с горя. Простите, не в моей же власти изменить все…». И вспоминаются другие глаза улыбчивые голубые, обманчивые, но бесконечно милые. Как разобраться в этом? Как понять? Бедный, бедный Карлуша со своей бесконечной, бескорыстной любовью чужд и нежеланен, а эти глаза, этот рот, эти руки, которые принимают с жадностью подачки — милы и приятны.
Вчера был почти теплый день, и в Борином сердце пели неведомые птицы, пели только потому, что приходил Василий и говорил ласково и приятно, улыбаясь и показывая белые, ослепительные зубы. Потом просил деньги на рубаху. Но ведь ему надо, а заработок не большой. И Боря не сердился на него и прощал ему все.
В саду было мягко и сыро. Воздух совершенно прозрачный и звучный, а наверху голубело бледное небо. Было приятно и как-то особенно жутко проходить с неуклюжим Василием по тропинкам и иногда брать его за руку, чувствуя сильные, стальные мускулы.
— О чем вы думаете, когда остаетесь один, без меня? Может быть, вы смеетесь надо мной?
— Нет, Борис Арнольдович, я не смеюсь над вами.
— Но полно, Василий, прошу вас, скажите мне откровенно; с тех пор, как вы… ну как мы познакомились, подружились, вы ходите к этим женщинам?
— На что они мне сдались.
— Ах, как я был бы рад, если бы это было так. Они такие ужасные, грязные. Вот и я видеть их не могу. Вот и Невский не люблю вечером.
В саду пусто. Белый вечер медленно спускается; в душе тихо. Боре хочется верить во все, что говорит Василий, он улыбается и почти счастлив, а когда при прощании тот просит два рубля «в долг», он торопливо достает деньги и думает: «Ну конечно ему нужно. Заработок маленький. Да и он вернет».
«До меня дошли слухи, что вы очень несчастны. Вас жестоко эксплуатирует какой-то шарлатан. Помните, что я все-таки не желаю вам зла, и не сердитесь, что вмешиваюсь в ваши дела; сегодня в 7 часов зайду переговорить и помочь чем могу. А. Траферетов».
Кто его просит? Письмо выпало из Бориных рук. Не надо. Ничего не надо мне. Я счастлив. Это просто из зависти к моему счастью. — И Боря нервно ходит из угла в угол по своей комнате. Уже вынута вторая рама и комната вся такая весенняя и светлая. Хочется чего-нибудь милого, детского. Запрыгать, поиграть в мяч. Вспоминается почему-то лето прошлое, Вера! Становится грустно. Вера. Вера потеряна, но сейчас же вспоминаются глаза Василия, и улыбка счастья играет на Бориных губах.
— Василий, слушайте, я вас предупреждаю, должен придти мой знакомый. Вы, пожалуйста, постарайтесь ему понравиться. Говорите мягче, впрочем, вы это умеете.
Когда Леша вошел в комнату его, вероятно, удивило, что Боря не один! Нерешительными, робкими шагами прошел он, не зная, что сказать.
— Познакомьтесь — это мой друг Василий Шатров.
Траферетов пробормотал что-то, что принято в таких случаях.
— Леша, располагайтесь, как дома, сейчас дадут чай. Познакомьтесь ближе с Василием, и вы убедитесь, что он не так страшен, как вы думаете.
— Я ничего не думаю.
Боря улыбнулся.
— Ну, хорошо, хорошо, будьте друзьями.
— Вряд ли это удастся.
Василий сидел в углу, хмурый, темный.
— Почему? Вы предубеждены.
— Мне кажется, что я бы не мог сдружиться с эксплуататором.
— Оставьте, Леша, оставьте, я вас прошу.
Траферетов чувствовал какой-то подъем, воодушевление. Мрачную сдержанность Василия он принимал за ледяное спокойствие, и его это выводило из себя и волновало. Было больно за Борю и хотелось сделать что-нибудь злое, нехорошее.
— Боря, вы знаете ведь, зачем я пришел к вам сегодня.
— Леша!
— Нет, не перебивайте меня. Я пришел, чтобы предостеречь вас от дружбы с шарлатаном и…
— Это вы меня?.. про меня, шарлатан-то?
Боря испуганно посмотрел на Василия. Таким он его не видел еще никогда.
Потемнели глаза, потеряв свою голубизну, резкая морщина пересекла весь лоб, и от всей фигуры с длинными неуклюжими ногами и мускулистыми руками веяло чем-то сильным и сокрушающим.
Боря не мог оторвать взгляда от этих потемневших глаз.
Траферетов встал, опершись руками о стол, и вдруг сказал громко и решительно:
— Да, это я о вас говорю. Шарлатан и негодяй.
— А-ах, — вырвался какой-то нечеловеческий крик, и Траферетов схватился за голову…
Боря ничего не видел, не помнил. Как сквозь сон промелькнула высокая шершавая фигура Василия, резкий острый Лешин крик, брызги крови и шум удаляющихся шагов.
— Вон! Вон! Чтобы тебя здесь не было. И не смей приходить к нему!
— Что? Заводить стал? Зачем смущаешь? К черту пошел…
Когда Боря открыл глаза, перед ним склонившись, нежно и ласково, стоял Василий.
— Простите меня, если я был груб, но я не мог вытерпеть. Больно обидно… Откуда он взялся? Кто он такой? Что ему нужно? Зачем вмешивается в чужие дела. Он будет помнить меня. Другой раз не полезет. И в глазах Василия опять загорелись черные искры…
Боре было жаль, до слез жаль Лешу, но строгие глаза Василия смотрели так жутко, губы были так близки… Он молча поднялся с постели, и внезапно опустившись, обнял Васильины ноги.
— Ты мой, заступник. Хороший, добрый. И хоть душа возмущалась и кричала, и болело сердце от муки и обиды, но тело Борино судорожно прижималось к большому грязному телу и хотело близости и ласки.
— Я не люблю грубости. Я боюсь…
— Каков есть. Другим не стану.
— Ты уж сердишься. Я не про тебя, я вообще говорю, а тебя я люблю, ты же знаешь, я так люблю…
— Я не верю…
— Как тебе не стыдно.
— Что же, и я могу говорить, доказать надо.
— Но разве я не доказываю всем, всем. Вот смотри. — И Боря, как мальчик, кинулся к Василию, пряча свою голову на его широкой груди.
— У меня горе!
— У тебя? Говори, что такое, не скрывай, прошу тебя.
— Что говорить, толку-то нет.
— О, Боже, зачем ты меня мучаешь? Я готов помочь тебе.
— Готов, готов, а давеча отказал.
— В чем?
— Забыл уже?
Боря внезапно покраснел. Боже мой, но ведь это совсем немыслимо.
— Я помогаю, чем могу, но тут я не могу ничего сделать. Откуда же я достану.
— У меня сестра больна, я ее люблю. Она у меня единственная. А помочь не могу. Ты отказываешь.
— Но пойми, что мне неоткуда достать 200 рублей. Ну, 50 могу, ну 60, но откуда я 200 достану? Ведь у меня нет таких денег.
— Папаша есть.
— Ну, ведь папа не богат, у него самого нет.
— Ну, не надо, не надо, я не прошу. Будет.
— Но мне больно, Василий. Я хочу помочь. Все бы отдал до последнего, а ты меня обвиняешь, что я не сочувствую тебе.
Василий молчал. В комнате было сумеречно. Из раскрытого окна доносился шум города; воздух был прохладный и ароматный, пахло распускающимися почками, позеленевшими деревьями и растаявшим снегом. Боря смотрел в окно и чувствовал, как уходит что-то радостное и прекрасное, и силился его возвратить, но напрасно. В душе было хмуро и жестко, а голова тяжелела.
Вдруг он поднялся. Какая-то мысль осенила его.
— Хорошо, я достану, я вспомнил, что я могу достать.
— Милый Боричка! Какой ты добрый!
И снова Васильины глаза были ласковы и приятны. И снова вернулось радостное и прекрасное, и было легко на душе. Весенний запах, врывавшийся в окно, приятно волновал и кружил голову.
— Вы опять меня позвали?
— Да, хотя мне стыдно. Я такой гадкий, мне стыдно даже говорить с вами. Вы уничтожаете меня своей добротой.
Карл Константинович наклонил голову.
— Это любовь, настоящая любовь.
— Может быть, но я, во всяком случае, ее не стою.
(Пауза.)
— У меня к вам дело. Щекотливое.
— Говорите.
— Я знаю, что вы располагаете деньгами, мне крайне нужны 200 рублей. Вас не затруднит?
Карл Константинович схватился за бумажник.
— Я буду счастлив оказать вам эту маленькую услугу.
— Не торопитесь, я прошу эту услугу под одним условием.
— Я слушаю.
— Сегодня мы проведем с вами вечер и… ночь.
— Боря! Вам не стыдно? Вы думаете, я за это вам одалживаю…
— Нет, нет, не в этом дело. Это мой каприз. Это искренне, успокойтесь.
— Боря! Милый! Значит, это неправда, что вы писали мне в письме?
— Нет, это — правда.
— Как?
— Но и это правда, что я вам теперь говорю.
— Две правды?
— Нет, нет, я не люблю, но сейчас у меня ну, такой порыв. Впрочем, вы не поймете, но что вам нужно? Ведь я говорю вам, что сегодня я ваш. Понимаете? И он поцеловал Карлушу медленно и сильно.
