Олег Михайлов - Куприн
Прощаясь, Михайловский сказал:
— На днях получил письмо от Короленко[20]. Он спрашивает, правда ли, что Муся выходит замуж за Куприна. Теперь, пишет он, «Русское богатство» его, конечно, потеряет. Я ему ещё не ответил на это, — и Михайловский вопросительно посмотрел на Куприна.
— Женитьба на Марии Карловне к моему сотрудничеству в «Русском богатстве» не имеет ни малейшего отношения, — ответил Куприн.
— Увидим, — улыбнулся Михайловский.
Куприн незаметно для себя уже участвовал в работе «Мира божьего» (хотя по-прежнему главное своё внимание уделял «Журналу для всех»). И здесь он сразу столкнулся с властным характером Александры Аркадьевны, которая и в тяжкой болезни не желала поступаться своими правилами и литературными вкусами.
Однажды, зайдя к ней в комнату, он застал там Богдановича.
— Вот мы с Александрой Аркадьевной говорили о том, какая скучная беллетристика во всех толстых журналах, — обратился Ангел Иванович к Куприну. — Нет ничего выдающегося, останавливающего внимание. И, главное, везде одни и те же имена…
— Если хотите, — предложил Куприн, — я могу попросить Антона Павловича отдать в «Мир божий» пьесу «Вишнёвый сад»… Он её заканчивает… Я не обращаюсь к нему с этой просьбой от имени «Журнала для всех» — его небольшой объем не позволяет поместить пьесу целиком. Делить же её, конечно, нельзя. Да и гонорар Чехову для такого небольшого журнала, как миролюбовский, был бы слишком тяжёл.
— Гонорар? — переспросила Александра Аркадьевна. — А какой же гонорар?
— Тысяча рублей за лист.
— Что? Тысяча за лист? Да это же неслыханно! — воскликнула Александра Аркадьевна. — И это Чехову, значение которого почему-то стали так раздувать последние два-три года. Чуть ли не произвели в классики. Да знаете ли вы, Александр Иванович, что «Вестник Европы»[21] — самый богатый из журналов — всегда платил Глебу Ивановичу Успенскому, не чета вашему Чехову, сто пятьдесят рублей за лист. Глеб Иванович был очень скромный человек и, конечно, сам никогда не поднял бы разговора о размере гонорара. Поэтому Михайловский обратился к Стасюлевичу[22] с просьбой ввиду тяжёлого материального положения Успенского повысить его гонорар. И Стасюлевич отказал. Вот как обстоят дела с гонорарами в толстых журналах, — язвительно добавила она. — Что вы на это скажете?
— Возмутительная эксплуатация писательского труда! — произнёс Куприн.
Александра Аркадьевна изменилась в лице.
— Не будем спорить о значении Чехова. О всех больших писателях существует различное мнение, — примирительно сказал Богданович. — И конечно, для нашего журнала было бы очень желательно иметь пьесу Чехова. Но нам это материально непосильно так же, как и Миролюбову. Весь вопрос, Александр Иванович, сводится только к этому…
Давыдова сослалась на то, что хочет отдохнуть, и сухо простилась с Куприным. Уходя, он ругал себя за несдержанность, за свою азиатскую вспыльчивость: Александра Аркадьевна уже не поднималась с постели…
3 февраля 1902 года настал день свадьбы.
В столовой собрались только те, кто должен был провожать Марию в церковь: жена Мамина-Сибиряка (бывшая Машина гувернантка) посажёная мать — Ольга Францевна, посажёный отец — Михайловский и четыре шафера. Куприну полагалось встретиться с невестой только в церкви, но он пренебрёг условностями и тоже ожидал Марию в столовой.
При её появлении Ольга Францевна спешно закрыла большую белую коробку.
— Что с вами, тётя Оля? — целуя её, спросила Мария. — У вас слёзы на глазах…
Ответил Куприн:
— Ольга Францевна не знала, что тётя Вера уже позаботилась о подвенечных цветах, и привезла ещё одну коробку… Что ж, Маша, быть тебе два раза замужем. Такая примета. А в приметы я верю…
5
Куприн снял небольшую комнатку недалеко от квартиры Давидовой, чтобы Мария всегда была близко от своего родного дома. Хозяин, одинокий старик лет шестидесяти, днём столярничал в какой-то мастерской, а в свободное время работал на себя. Он был краснодеревщик, любил своё дело и дома ремонтировал старинную мелкую мебель, делал на заказ шкатулки, рамки, киоты. Проходить в комнату надо было через его помещение.
Старик приветливо встретил молодожёнов и тотчас предложил поставить самоварчик.
— Небось притомились. Свадьба — дело нелёгкое… Покушайте чайку, — добродушно говорил он.
— А правда, Машенька, — подхватил Куприн, — стыдно признаться, но я зверски голоден. А ты как?
Свадебный обед был омрачён нелепой ссорой: крайне сдержанный, всегда корректный Богданович совершенно напился и набросился с бранью на издательницу журнала «Юный читатель» Малкину, которая получала крупную материальную поддержку от Давыдовой. «Скоро прекратятся эти пособия! У меня этого не будет!» — кричал Богданович, имея в виду тяжёлое состояние Давыдовой, которая лежала за две комнаты от столовой…
— Из-за этого скандала я за обедом есть не могла, — призналась Мария.
— Сейчас сбегаю в магазин на углу и принесу что-нибудь поесть!
Куприн скоро вернулся с хлебом, сыром в красной шкурке, колбасой и бутылкой крымского вина. Но чая у них, конечно, не было, и пришлось брать на заварку у хозяина. Куприн взял гитару и запел:
Нет ни сахару, ни ча-аю,Нет ни пива, ни вина,Вот теперь я понимаю,Что я прапора жена…
— Правда, Машенька, хороший романс? — ещё более помолодев от улыбки, сказал он. — Тебе нравится? Жалко, я не догадался вставить его в мой старый рассказ «Кэт». Он был бы там как раз у места…
— Саша, я начинаю побаиваться твоих офицерских привычек, — полушутливо ответила Мария, отбирая бутылку. — Я ведь хочу видеть тебя первым писателем России… А твоя дружба с вином этому может помешать.
— Машенька! — Куприн с шутливым трагизмом воздел обе руки. — Это в честь такого-то дня да не выпить? Невозможно! Но обещаю, обещаю, — добавил он своей армейской скороговоркой, — что буду себя в своих дурных привычках сдерживать… Во имя двух самых прекрасных дам — тебя и литературы…
Утрами после чая Куприн садился читать и править рукописи для «Журнала для всех», а Мария уходила к Александре Аркадьевне и проводила там весь день. К шести часам, когда Куприн возвращался из редакции, они обедали у тёщи, а после обеда приходили к себе в каморку, и вечер принадлежал уже только им.
Здесь, в квартирке столяра, Куприн делился с женой творческими замыслами, рассказывал о себе, о прошлых скитаниях и о том, что его близко затрагивало и волновало.
Как только Куприны возвращались, у них в комнате появлялась Белочка — маленькая собачка неизвестной породы, с гладкой белой шерстью и чёрными глазами. Она поднималась на задние лапки, и тыкалась мордочкой в колено Марии, и, тихонько повизгивая, просилась на руки.
— Приблудная она у меня, — объяснял хозяин. — Ишь ты, хитрюга, куда забралась. Ступай домой!
Но Белочка только повиливала хвостом и не сходила с колен.
— Люблю собак и умею с ними обращаться, — сказал Куприн, поглаживая Белочку. Он повернул к себе её пушистую умную мордочку.
— Ты когда-нибудь обращала внимание, Машенька, как смеются собаки? Одни, словно благовоспитанные люди, только вежливо улыбаются, слегка растягивая губы. Но большие добродушные умные псы смеются откровенно — во весь рот, видны зубы, десны, влажный розовый язык…
Куприн ещё раз погладил Белочку, та благодарно зевнула, подтверждая его слова своей собачьей улыбкой.
— Большие добрые собаки часто бывают лучше людей, — убеждённо сказал он. — Как весело, умело и осторожно они играют с детьми! Собаки чувствуют, когда человек любит их и безбоязненно подходит к ним. И не было ещё примера, чтобы я, если собака мне нравилась, с ней не подружился. За всю жизнь неудача постигла меня только с одной собакой. Хочешь, об этом редком случае я расскажу тебе?
Старик столяр унёс Белочку. Мария уютнее устроилась на диванчике, служившем им и стульями и постелью.
— Это было в Киеве, — начал Куприн. — Я возвращался домой поздно вечером. На площадке лестницы лежала большая собака. Едва я открыл дверь, она быстро прошмыгнула в коридор, а потом и в мою комнату. Я зажёг свечу и увидел, что это был огромный серый дог. Догов я вообще люблю меньше других собак. Они глупы, злы, непривязчивы. И вот не успел я как следует осмотреться, как дог вспрыгнул на мою кровать и улёгся прямо на подушке. В комнате из мягкой мебели было только старое кресло с изодранной обивкой, из которой вылезало мочало. Я отодвинул его в угол и словами и жестами стал приглашать дога перейти с кровати на кресло. Но лишь только я приближался к собаке, она издавала зловещее утробное рычание. Глаза её горели фосфорическим огнём. Ты знаешь, Машенька, мне казалось, что в образе дога в мою комнату проник злой дух. Мне стало жутко. Я предлагал собаке остаток колбасы, хлеба, налил в тарелку воды — всё было напрасно. Она не двигалась с места. Пришлось расстелить на полу моё единственное пальто — под голову подложить было нечего, — и так провести всю ночь. Я задолжал хозяйке, и она мою комнату не топила, накрыться мне было нечем, и к утру я страшно промёрз. А утром, как только я открыл дверь, дог выбежал в коридор, оттуда на лестницу и скрылся. Больше я его не видел.
