Тощий Мемед - Яшар Кемаль

ЯШАР КЕМАЛЬ

ТОЩИЙ МЕМЕД

РОМАН

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда в 1932 году Максим Горький спросил у турецких писателей, прибывших в Москву на первомайские торжества, кто из них поставил перед собой задачу показать в литературе крестьянина, рабочего, ремесленника, то есть широкие круги народа, ему ответили, что, к сожалению, такой писатель в Турции еще не появился.

Прошло двадцать семь лет. Для литературы срок небольшой. Но сегодня на этот же вопрос турецкие литераторы с полным основанием могли бы ответить, что сейчас в Турции нет или почти нет писателей, которые бы не считали своим долгом писать о жизни крестьян, рабочих, ремесленников.

Великий пролетарский писатель не случайно спросил прежде всего о крестьянине. Турция — крестьянская страна. Четыре пятых ее населения живет в деревне. Тема крестьянина для литературы такой страны, как Турция, — это тема жизни. Ее-то и недоставало турецкой литературе.

Без преувеличения можно сказать, что до недавнего времени турецкая литература была литературой города. И не города вообще, а конкретно одного города — Стамбула, с его причудливыми минаретами на фоне синего Босфора, с его беломраморными дворцами и султаншами в шелковых шальварах. Вслед за Пьером Лоти, французским писателем, автором экзотических романов о Турции, увидевшим в этой азиатской стране одни голубые мечети и раззолоченные лодки, рассекающие бирюзовые воды проливов, турецкие писатели растрачивали свой талант на создание романов, где турецкими были лишь имена героев и названия улиц. Некоторое исключение составляла поэзия, которая в лучших творениях таких выдающихся поэтов, как Тевфик Фикрет, а затем Назым Хикмет, порою заглядывала в настоящую жизнь страны и описывала заботы и страдания измирского рыбака и пахаря из Анатолии.

Позже были созданы произведения, повествующие не только о куполах мечетей и тайниках дворцов, но и об узких улицах и скромных домах Стамбула. Писатели осмеливались иногда проникать внутрь обиталища среднего горожанина и вторгаться даже в частную жизнь благочестивого мусульманина. Стали появляться романы о семейной жизни, где вопросы брака и любви решались с позиций буржуазной морали.

С переменой в общественно-политической жизни Стамбула менялась и литература, ее характер, ее тематика, ее герои. На улицах города и на страницах книг замелькали новые люди, сменившие фески на шляпы, одряхлевшую империю на молодую республику. На глазах у современника менялось все: государственный строй и литературные вкусы, взгляды на жизнь и отношение к рифме. Однако литература как по местожительству писателей, так и по содержанию продолжала оставаться городской, стамбульской. Если некоторые авторы и обращались к теме деревни, то ее описание не шло дальше путевых заметок туриста.

Но уже в тридцатых годах в литературе Турции намечается поворот к крестьянской Анатолии, со страниц книг слышится то жалобный стон умирающего от туберкулеза крестьянина и потрескавшейся от засухи земли, то сердитый окрик ростовщика и сборщика налогов. Появляются рассказы и романы Сабахаттина Али, Садри Эртема, Якуба Кадри и др… где впервые в турецкой литературе перед читателем возникает картина настоящей турецкой деревни, с ее голодными и темными, храбрыми и вместе с тем безропотными людьми, которые то бросают грозный вызов своим угнетателям, то в беззвучном плаче жалуются на судьбу. Это уже была не та идиллическая деревня из книг буржуазных писателей Турции, где пастухи в разноцветных одеждах играют на свирели, а крестьянские девушки, нарядные и веселые, ищут себе жениха среди кружащихся в танце деревенских парней.

«Мы, никогда не видевшие Анатолию, считали ее раем, представляли себе утопающие в зелени белые домики, улыбающихся крестьян, тучные стада, хрустально чистые реки, румяных поселянок у журчащего ключа… Но какое жестокое разочарование постигло того, кто воочию увидел Анатолию: голые скалы, запущенные дороги, дома-пещеры, люди с раздутыми от малярии животами…» — писал о настоящей Анатолии и ее фальшивом отражении в книгах о деревне турецкий литературовед Исмаил Хабиб.

Изображение деревни в произведениях этих писателей» реалистов, даже у такого выдающегося знатока крестьянской Анатолии, как Сабахаттин Али, было односторонним. Они видели в деревне только голод и нужду, произвол и гнет, чудовищную эксплуатацию и смирение. Их герои мучаются, голодают, ведут титаническую борьбу за существование, гибнут под тяжестью жизни, но не умеют оказывать сопротивление. Героям их произведений чужда даже такая широко распространенная уже в то время форма вооруженной борьбы в турецкой деревне, как уход в горы с оружием в руках, в так называемые «эшкия» — «благородные разбойники», не говоря уже о захвате помещичьей земли и ее обработке под дулами винтовок, т. е. те явления, которые составляют содержание многих произведений сегодняшних турецких писателей. Конечно, изображая своих героев покорными, забитыми и лишенными элементарного классового самосознания, писатели эти не грешат против объективной действительности. В турецкой деревне людей, безропотно мирящихся со своей судьбой, куда больше, нежели бунтовщиков и сознательных крестьян, определивших свое место в классовой борьбе. Но действительностью является также и то, что в турецкой деревне все чаще и чаще, пусть иногда стихийно и не всегда с ясно определившимися целями, имеет место захват крестьянами помещичьей земли, крестьянские голодные бунты, массовый уход крестьян в город с протестом против действий местных властей (как это превосходно показано, например, в романе Яшара Кемаля «Жестянка»), избиения собирателей налогов и десятки других форм борьбы крестьян за землю, за свои права. Турецкие газеты пестрят сообщениями о судах над крестьянами, захватившими земли своих хозяев, о вооруженных столкновениях между жандармами и крестьянами, об отказе целой деревни уплатить налоги и т. д. и т. п. Все эти формы борьбы крестьян не новы в турецкой действительности. Они существовали и раньше, и в тридцатые годы, хотя и не находили отражения в литературе.

События, описанные в романе «Тощий Мемед», тоже относятся к тридцатым годам. Но здесь нет той атмосферы безысходности и обреченности, которая была свойственна произведениям предшественников Кемаля. Правда, и в романе Яшара Кемаля крестьянство в своей массе покорное, безропотное. Крестьяне порою даже готовы поднять руку на своего односельчанина, на своего защитника, такого же нищего и голодного, как и они сами, лишь бы угодить хозяину. Но вместе с тем писатель видит в деревне живые силы, способные не только защитить свои собственные права, но и пробудить у других сомнение в незыблемости устройства жизни в деревне и веру в возможность ее улучшения. Наряду с крестьянами, считающими за грех зариться на богатство аги, хозяина деревни, автор выводит и людей, которые не только отказываются уплатить aгe «положенную» ему одну