Ги Мопассан - Продается

Ги де Мопассан

Продается

Какое наслаждение выйти на восходе солнца и шагать по росе вдоль полей, берегом спокойного моря!

Какое наслаждение! Его впитываешь глазами вместе со светом, ноздрями вместе с легким воздухом, всеми порами вместе с дуновением ветра.

Почему храним мы такое светлое, такое нежное, такое яркое воспоминание о некоторых минутах слияния с Землей, о сладостном и мимолетном ощущении, словно о ласке какого-нибудь пейзажа, возникшего за поворотом дороги, при входе в долину, на берегу реки, совсем такое же воспоминание, как о встрече с приветливой красоткой?

Мне особенно памятен один день. Я шел вдоль бретонского побережья океана, к мысу Финистер. Шел быстрым шагом, у самой воды, не думая ни о чем. Это было в окрестностях Кемперлэ, в самой тихой и самой прекрасной части Бретани.

Стояло весеннее утро, такое утро, которое молодит человека на двадцать лет, вновь рождает надежды и возвращает юношеские грезы.

Я шел по едва заметной тропинке между колосьями хлебов и волнами моря. Колосья совсем не колыхались, а волны колыхались слегка. Веяло сладким ароматом зрелых нив и ароматом морских водорослей. Я шел вперед, не думая ни о чем, продолжая начатое две недели назад путешествие вдоль берегов Бретани. Я чувствовал себя сильным, ловким, счастливым и веселым. Я шел вперед.

Я не думал ни о чем. Зачем думать в эти часы бессознательной радости, глубокой, плотской, — радости животного, что резвится в траве, или птицы, что парит в голубом эфире под солнцем? Издалека ко мне долетали звуки духовных песнопений. Возможно, это проходила какая-нибудь процессия, — день был воскресный. Но я обогнул мысок и остановился в восхищении. Я увидел пять больших рыбачьих баркасов, наполненных людьми — мужчинами, женщинами, ребятишками, направлявшимися на храмовой праздник в Плуневен.

Они медленно плыли вдоль берега под слабым, словно утомленным, ветерком, который слегка надувал бурые паруса и тотчас же, обессилев, спадал, и паруса беспомощно повисали на мачтах.

Тяжелые лодки тихо скользили, нагруженные людьми. А люди все пели. Мужчины в широкополых шляпах, стоя у бортов, сотрясали воздух басовыми нотами, женщины выкрикивали визгливые ноты, а тонкие голоса детей врезались в этот благочестивый, громкий и нестройный хор, подобно звукам фальшивящих флейт.

На всех пяти лодках пели один и тот же псалом, мерные звуки его разливались в спокойном небе, и все пять лодок плыли одна за другой, близко одна от другой.

Они прошли передо мной, мимо меня, и я видел, как они удалялись, я слышал, как слабел и затихал напев гимна.

И я принялся мечтать о всяких чудесах, как мечтают совсем незрелые юноши, по-детски восторженно.

Как быстро проносятся эти годы мечтаний, единственно счастливые годы жизни! Можно ли быть одиноким, можно ли грустить, можно ли быть мрачным и безутешным, когда обладаешь дивной способностью, оставшись наедине с самим собою, отуманивать себя надеждами? О волшебная страна мечтаний, где все возможно в обольщениях своевольной мысли! Как прекрасна жизнь под золотым налетом грез!

Увы! С этим покончено навсегда!

Я предался мечтам. О чем? О том, чего ждешь неустанно, о том, чего желаешь, о богатстве, о славе, о женщине.

И я шел крупным, размашистым шагом, лаская рукой золотистые макушки колосьев, которые склонялись под моими пальцами и щекотали мне ладонь, словно я прикасался к чьим-то волосам.

Я обогнул еще один мысок и вдруг увидел в глубине узкого, изогнутого дугой песчаного берега белый дом, стоявший над тремя уступами, которые спускались к самому морю.

Почему при виде этого дома я затрепетал от радости? Не знаю. Иной раз на пути попадаются уголки настолько милые и близкие сердцу, что кажется, будто знаешь их давным-давно. Не верится, что никогда их не видел, что никогда не жил тут. Все в них влечет и пленяет — и мягкая линия горизонта, и расположение деревьев, и цвет песка!

О чудесный дом на высоких уступах! Пышные плодовые деревья росли по краям трех террас, которые спускались к морю, как гигантские ступени. И каждую, точно золотая корона, венчал большой куст испанского дрока в цвету!

Я остановился, охваченный нежностью к этой обители. Как бы мне хотелось быть ее владельцем, жить в ней всегда!

Когда я подходил к воротам, сердце у меня щемило от зависти, и вдруг я заметил на одном из столбиков ограды дощечку с надписью: «Продается».

Я вздрогнул от радости, как будто мне отдали, как будто мне подарили этот дом. Почему, собственно, почему? Сам не знаю!

Продается! Значит, он уже почти ничей, он может стать чьим угодно, даже моим, моим! Откуда эта радость, это ощущение торжества, глубокого и необъяснимого? Ведь знал же я, что не куплю его! Чем бы я за него заплатил? Неважно, — он продается! Птица в клетке принадлежит своему хозяину, птица на воле моя, потому что она ничья.

И я вошел в сад. О этот чудесный сад со ступенчатыми террасами, со шпалерами деревьев, ветви которых простерты, как длинные руки распятых мучеников, с купами золотого дрока и двумя старыми смоковницами на конце каждой террасы!

Поднявшись на самую верхнюю, я огляделся. У ног моих расстилался маленький пляж, полукруглый и песчаный, отделенный от морского простора тремя массивными бурыми скалами, которые закрывали доступ к нему, а в непогоду принимали на себя натиск волн.

Прямо напротив, на самом краю мыса, я увидел два огромных камня — один стоял, другой лежал в траве — менгир и долмен[1]; странные, похожие на двух супругов, превращенных в камень силою злых чар, они, казалось, неотступно смотрели на маленький домик, видели, как он строился на этом берегу, который столетиями на их памяти был пустынным, и увидят потом, как маленький домик разрушится, раскрошится, рассеется по ветру, увидят, как исчезнет маленький домик, что продается сейчас.

О древний долмен и древний менгир, как вы дороги мне!

И я позвонил так, как будто звонил у своей двери. Мне открыла женщина, старенькая, сухонькая служанка в черном платье и белом чепце, похожая на монашенку. Мне показалось, что и женщину эту я знал раньше.

Я спросил:

— Вы не бретонка?

Она ответила:

— Нет, сударь, я из Лотарингии. — И прибавила: — Вы хотите осмотреть дом?

— Ну да, конечно.

И я вошел.

Мне казалось, я узнаю все — комнаты, обстановку. Я готов был удивиться, что не вижу в передней своих тростей.

Я очутился в гостиной, нарядной комнате, увешанной циновками, с тремя широкими окнами на море. На камине стояли китайские вазы и большая фотография женщины. Я тотчас же направился к ней, уверенный, что узнаю ее. И я узнал ее, хотя убежден, что никогда с нею не встречался.

Это была она, она, та самая, кого я ждал, желал, призывал, чье лицо преследовало меня во сне. Это была она, та, кого ищешь всегда, везде, та, кого ежеминутно надеешься увидеть на улице, встретить на деревенской дороге, чуть мелькнет над хлебами красный зонтик, та, что, верно, ждет меня в гостинице, где я остановлюсь проездом, или в вагоне, куда я войду, в зале, где передо мной распахнется дверь.

Это была она, бесспорно, несомненно, она! Я узнал ее по глазам, глядевшим на меня, по волосам, завитым в длинные локоны, а особенно — по губам, по улыбке, которую давно угадал.

Я тотчас же спросил:

— Кто эта женщина?

Старуха с обличьем монашенки сухо ответила:

— Это мадам.

Я переспросил:

— Ваша хозяйка?

Она возразила тоном суровой ханжи:

— О нет, сударь!

Я сел и потребовал:

— Расскажите-ка мне о ней.

Старуха застыла на месте от удивления, не находя слов.

Я настаивал:

— Она владелица этого дома?

— О нет, сударь!

— Чей же это дом?

— Моего хозяина, господина Турнеля.

Я указал пальцем на портрет:

— А эта женщина, кто же она?

— Это мадам.

— Жена вашего хозяина?

— О нет, сударь!

— Значит, его любовница?

Монашенка не ответила. Я продолжал спрашивать, охваченный смутной ревностью, безотчетной злобой против человека, встретившего эту женщину:

— Где же они теперь?

Служанка пробормотала:

— Хозяин в Париже, а где мадам, — чего не знаю, того не знаю.

Я встрепенулся:

— Ах, они не вместе?

— Нет, сударь.

Я схитрил и внушительным тоном произнес:

— Расскажите же, что случилось: возможно, мне удастся оказать услугу вашему хозяину. Я знаю ее, это дурная женщина.

Старая служанка посмотрела на меня, и мой искренний, простодушный вид внушил ей доверие.

— Ах, сударь, и сколько же горя она принесла моему хозяину! Он познакомился с ней в Италии и привез ее с собой, все равно как жену. Уж очень хорошо она пела. А он до того любил ее, сударь, что жалость брала смотреть. Прошлым летом они все ездили по здешним местам. И набрели на этот дом, а выстроил его, верно, сумасшедший, — разве в здравом уме станешь жить в двух милях от деревни! Мадам сразу пожелала купить дом и поселиться в нем с моим хозяином. Вот он и купил этот дом ей в угоду.