Жюль Верн - Господин Ре-Диез и госпожа Ми-Бемоль

ЖЮЛЬ ВЕРН

Господин Ре-Диез и госпожа Ми-Бемоль

I

В школе городка Кальфермат нас было тридцать учеников: двадцать мальчиков от шести до двенадцати лет и десять девочек от четырех до девяти. Если вы захотите узнать точное местоположение этого населенного пункта, то, согласно составленному мною учебнику географии (стр. 47), он находится в одном из католических кантонов Швейцарии, неподалеку от озера Констанц, у подножия Аппенцелль.

— Эй, вы там, Иозеф Мюллер!

— Да, господин Вальрюгис?

— Чем вы занимаетесь на уроке истории?

— Записываю.

— Хорошо.

По правде говоря, я рисовал человечка, пока учитель в тысячный раз излагал нам историю Вильгельма Телля и жестокого Геслера. Никто не знал ее лучше, чем он. Оставалось лишь прояснить один нерешенный вопрос: какого сорта — ранет или кальвиль — было то знаменитое яблоко, которое швейцарский герой возложил на голову своему сыну? Об этом яблоке спорили не меньше, чем о том, другом, которое наша прародительница Ева сорвала с древа познания добра и зла.

Городок Кальфермат живописно расположен в глубине долины, находящейся на северном склоне гор, куда даже летом не проникают солнечные лучи, — такие долины местные жители называют «трогами».[1] Школа, стоящая в тени деревьев на окраине городка, совсем не походит на мрачную фабрику начального обучения. Она выглядит приветливо, воздух вокруг свеж, просторный двор засажен зеленью, есть навес на случай дождя и маленькая колокольня, колокол которой звенит, как птица в ветвях.

Господин Вальрюгис с сестрой Лисбет, весьма строгой с виду старой девой, руководят школой. Вдвоем они вполне справляются с преподаванием чтения, правописания, арифметики, географии и истории, разумеется, географии и истории Швейцарии. Учимся мы ежедневно, кроме четверга и воскресенья. На занятия приходим к восьми утра с корзиной и учебниками, засунутыми за пряжку ремня. В корзине есть чем подкрепиться на завтрак: хлеб, холодное мясо, сыр, фрукты и бутылка молока. В учебниках есть чему поучиться: диктанты, цифры, задачи. В четыре часа мы уносим по домам пустые корзины, в которых не осталось ни крошки.

— Бетти Клер?

— Да, господин Вальрюгис? — отвечает девочка.

— Вы, кажется, не слушаете мои объяснения? На чем я остановился?

— На том, — говорит Бетти, запинаясь, — что Вильгельм отказался поклониться шляпе…[2]

— Неверно. Мы уже перешли от шляпы к яблоку, какого бы сорта оно ни было!

В полном смущении Бетти Клер опустила глаза, бросив на меня свой милый взгляд, который мне так нравился.

— Разумеется, — продолжал господин Вальрюгис иронически, — при вашей склонности к песенкам вы бы с большим удовольствием спели эту историю. Но ни один музыкант никогда не осмелится переложить на музыку подобный сюжет![3]

Как знать! Возможно, наш учитель и был прав. Кто из композиторов осмелился бы затронуть эти струны? Разве что… когда-нибудь… в будущем?

Но господин Вальрюгис продолжал прерванный рассказ. Все мы — и старшие и младшие — обратились в слух. Было даже слышно, как свистит стрела Вильгельма Телля, пролетая через наш класс уже в сотый раз в нынешнем учебном году.

II

Было ясно, что господин Вальрюгис отводил музыкальному искусству весьма незначительную роль. Справедливо ли это? Мы были слишком малы, чтобы об этом судить. Представьте себе, я считался одним из старших учеников в свои неполные десять лет.

И все-таки многие из нас очень любили местные песни, старые религиозные гимны, песнопения из антифонария[4] под аккомпанемент нашего церковного органа. Тогда дрожат витражи, высокими голосами поют дети из хора, раскачиваются кадильницы, и кажется, что версы, мотеты и респонсарии[5] летят ввысь среди клубов сладковатого дыма.

Мне не хочется прослыть хвастуном, это дурное качество, но я считался одним из первых учеников школы… И теперь, если вы спросите, почему меня, Иозефа Мюллера, потомственного почтмейстера, прозвали Ре-диезом, а Бетти Клер, дочь Жана Клера и Женни Роз, владельцев постоялого двора в нашем городке, именуют Ми-бемоль, я вам отвечу: терпение! Вы узнаете об этом очень скоро. Никогда не следует забегать вперед, дети мои. Одно было ясно — наши голоса изумительно сочетались, наверное, в ожидании того дня, когда мы сможем сочетаться браком. А теперь, когда я пишу эти строки, мне уже немало лет, и я знаю многое из того, чего не знал в ту далекую пору, даже в области музыки.

Да! Ре-диез женился на Ми-бемоль, и мы очень счастливы. Благодаря усердию и трудолюбию наши дела процветают. Кому же быть усердным, если не почтмейстеру?

III

Итак, примерно сорок лет назад мы пели в церкви, поскольку в детский церковный хор входили и девочки, и мальчики. Это вовсе не считалось неуместным и было вполне справедливо. Разве кому-нибудь придет в голову выяснять пол небесных серафимов?

Детский хор нашего городка снискал высокую репутацию благодаря своему руководителю — органисту Эглизаку. Прекрасный преподаватель сольфеджио, с какой виртуозностью учил он нас искусству пения! Как он умел объяснить ритм, нотную грамоту, значение тональности, многоголосие, композицию гамм! Да, достойнейший Эглизак был мастером своего дела! Поговаривали, что он — гениальный музыкант, не имевший себе равных в искусстве полифонии, и что он сочинил необыкновенную четырехчастную фугу.

Поскольку мы точно не знали, что это такое, то однажды спросили его.

— Это фуга, — ответил он, вскидывая голову в форме футляра от контрабаса.

— Музыкальный фрагмент? — спросил я.

— Это самая высокая музыка, дитя мое.

— Нам бы так хотелось ее услышать! — вскричал маленький итальянец по имени Фирина с красивым контральто, его голос поднимался вверх, вверх… до самого неба.

— Очень бы хотелось, — добавил немец Альберт Хокт, у него был низкий голос, который спускался вниз, вниз… и уходил прямо под землю.

— Пожалуйста, господин Эглизак! — наперебой повторяли остальные девочки и мальчики.

— Нет, нет, дети. Вы услышите мою фугу только тогда, когда она будет завершена.

— Когда же? — спросил я.

— Никогда.

Мы стали переглядываться, а он хитро усмехался.

— Фуга никогда не бывает закончена, — объяснил он нам, — в нее всегда можно вносить новые части.

Таким образом, мы так и не услышали знаменитую фугу Эглизака; зато специально для нас он переложил на музыку гимн Иоанну Крестителю, вы знаете этот псалом в стихах, из которого Гвидо Аретинский[6] взял первые слоги, чтобы обозначить ими ноты гаммы:

Ut queant loxis

Resonare fibris

Mira gestorum

Famuli tuorum,

Solve polluti,

Labii reatum,

Sancte Joannes.[7]

Во времена Гвидо Аретинского ноты «си» не существовало. Только позже в гамму внесли эту чувствительную ноту, и, на мой взгляд, поступили совершенно правильно.

И в самом деле, когда мы пели этот псалом, люди приходили издалека специально, чтобы нас послушать. Правда, никто в школе, даже сам господин Вальрюгис, не знал, что означают эти странные слова. Мы полагали, что это по-латыни, но точно уверены не были.

Тем не менее, господин Эглизак прослыл великим композитором. К несчастью, он страдал тяжким недугом, который все усугублялся. С возрастом он слышал все хуже и хуже. Мы это замечали, но сам господин Эглизак не хотел себе в этом признаться. Чтобы не огорчать его, обращаясь к нему, мы повышали голос, и наши фальцеты достигали его барабанных перепонок. Но, увы, недалек был тот час, когда наш учитель полностью лишится слуха.

Произошло это в воскресенье во время вечерни. Только что отзвучал последний псалом, и Эглизак начал импровизировать на органе, отдавшись на волю воображения. Он играл, играл, и конца этому не было видно. Никто не решался выйти из церкви, боясь его обидеть. Но вот остановился калкант, выбившись из сил. Органу не хватало воздуха, Эглизак не замечал этого. Он брал аккорды и арпеджио, и хотя не раздавалось ни единого звука, в своей душе музыканта Эглизак слышал мелодию… Мы поняли: произошло несчастье. Но никто не осмеливался сказать ему об этом. Тем временем калкант уже спустился с хоров по узкой лесенке…

Эглизак продолжал играть. Это длилось весь вечер, всю ночь и весь следующий день — его пальцы двигались по безмолвной клавиатуре. Пришлось увести его силой… Бедняга наконец понял, что произошло. Он оглох. Но это не могло помешать ему закончить фугу. Правда, сам он ее никогда не услышит.

С этого дня в церкви Кальфермата больше не звучал орган.

IV