Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич
У посетительницы консул не спросил даже фамилии, а надо было бы спросить…
Это была Аня Помазкова.
— Сколько вы уже содержитесь под арестом, Иван Павлович? — поинтересовался Братцов.
— Более полутора месяцев.
— Мда, — произнес Братцов и, оглянувшись, присел на краешек нар.
— Осторожно, тут вши, — предупредил консула Калмыков.
Братцов поспешно вскочил с нар. Спросил, стряхнув с брюк остья соломы:
— Вам обвинение предъявили, Иван Павлович?
— Нет. Хотя обязаны были предъявить в двадцать четыре часа.
— Это в Китае происходит сплошь да рядом.
— Помогите мне выбраться отсюда, Владимир Александрович, — горячо зашептал Калмыков, приложив к груди обе ладони.
— Правда говорят, что хабаровское золото вы закопали в Китае? — спросил Братцов, не удержался все-таки.
По лицу атамана пробежала тень.
— За золото это, повторяю, я отвечу перед законным российским правительством, — сказал он.
Доверительный разговор не получился, так, во всяком случае, показалось Братцову.
***Калмыков отказался пролить какой-нибудь свет на местонахождение хабаровского золота — не сообщил ни Братцову, ни прилипчивым китайцам, где оно спрятано. Отказался сообщить и имена тех людей, которые вместе с ним это золото прятали. Да и ищи-свищи сейчас этих людей. Кто-то из них надежно укрылся в Харбине, кто-то вообще утек в другой угол Китая, либо пересек границу и осел в Монголии, примкнул к семеновцам, кто-то уже сложил голову и спит теперь спокойно и вряд ли когда сможет взмахнуть шашкой!.. У каждого — своя доля.
Атаман продолжал томиться в тюрьме, хотя кое-каких послаблений для него консул Братцов добился — атамана перевели из завшивленного тюремного помещения в обычную комнату, освободив ее от папок — раньше в комнате сидел жандармский писарь, сопел, лил пот и брызгал вокруг себя чернилами — следы его деятельности отпечатались на известке, на небольшом мутном оконце, где стояла прочная решетка: атаман, войдя в комнату, ощутил, как у него сама по себе задергалась щека: решетка — это ведь первейшая примета тюрьмы. Значит, из тюрьмы — в тюрьму.
И, тем не менее, это был шаг к свободе — за решеткой начиналась воля, о которой так мечтал атаман. Она снилась ему, как и детство. Просыпался со слезами на глазах. Не думал он, что окажется таким слезливым, но что было, то было.
Пора цветения прошла, природа сделалась строгой, задумчивой; птицы утихли — уселись на гнезда.
Что еще было хорошо — еда стала лучше (во всяком случае, в каше перестали попадаться черви), и два раза в неделю атаману разрешили посещать русское консульство.
Анализируя события той поры, мой старый товарищ, знаток истории Дальнего Востока Лев Князев, написал следующее: «Командующего войсками Гиринской провинции генерала Бао Гуй Циня, в чьем ведении находились заключенные, донимали всякими просьбами и отношениями не только российские дипломаты, дни службы которых, как он догадался, судя по событиям в России, сочтены, но и большевистские наместники из Читы, Хабаровска и Владивостока. С самоуверенностью завтрашних диктаторов огромной империи они бомбардировали его письмами и памятками, требуя немедленной выдачи атамана. Генерал неизменно отвечал, что считает атамана не состоящим под арестом, а находящимся в положении интернированных комбанатов, которые спаслись в стране, объявившей нейтралитет к происходящей Гражданской войне в России. Поэтому никаких обвинений ни он, ни китайское правительство, насколько ему известно из руководящих указаний, не предъявляли, и поэтому требования уважаемых большевиков о выдаче атамана для суда он считает необоснованными.
О скорой и немилосердной большевистской расправе с противниками их режима генерал уже наслышался довольно, а недавно ему донесли, что схваченные в казарме калмыковцы были доставлены под конвоем в Лухассусе и там переданы красным, после чего те немедленно, без суда и следствия, расстреляли их на виду у китайских конвоиров».
Узнав о расстреле генерал Бао Гуй Цинь велел перевести атамана из завшивленной камеры в одну из комнат жандармского управления.
Наступил жаркий июль 1920 года.
Походы под конвоем жандармов в русское консульство стали для Калмыкова желанной отдушиной — на территории консульства он чувствовал себя дома, главное — там не было враждебных глаз, которые имелись в превеликом количестве в жандармском управлении: куда ни глянь всюду полылыхавшие черным огнем раскосые глаза. Ох, эти глаза! В консульстве — тишина, в саду поют-милуются птахи, пахнет свежими розами и только что скошенной травой, по веткам слив прыгают веселые солнечные зайчики.
Хорошо в консульском саду. Атаман, находясь там, становился самим собой с лица его стиралось скорбное выражение, движения делались сильными и рассчитанными.
Во вторник тринадцатого числа Калмыков прибыл утром в консульство. Сопровождали его, как обычно, восемь жандармов с саблями и тяжелыми револьверами, гулко хлопавшими своих владельцев по тощим ляжкам Кроме рядовых чинов, были и офицеры: помощник командира жандармского батальона, адъютант командующего войсками провинции Гирин и драгоман-переводчик — молодой, похожий на недоучившегося студента китаец, который военную форму предпочитал не носить, обходился штатской одеждой.
Встретил Калмыкова не Братцов, хотя обычно атамана встречал сам консул, а его заместитель Константин Васильевич Лучич. Гостеприимно распахнул дверь.
— Милости прошу…
Первыми, толпясь и шумно сопя, прошли жандармы, потом атаман и, последними — командный состав, стараясь соблюдать порядок. Лучич, изображая из себя старательного привратника, закрыл за китайцами дверь. По обыкновению консул накрыл стол с душистым китайским чаем и печеньем. Калмыков считался высоким гостем, и это учитывалось в расходах консульства. Лучич широким движением руки пригласил всех в столовую:
— Прошу, прошу…
Жандармы ломанулись в столовую, Калмыков с легкой улыбкой — следом.
После чая атаман встал, застегнул воротник своего потрепанного мундира, будто собирался на прием к высокому начальству:
— Господа, извините, мне нужно по малой надобности…
Помощник командира жандармского батальона взялся проводить его.
— Не беспокойтесь, прошу вас, — попробовал осадить ретивого жандарма Калмыков, но тот отрицательно мотнул головой, произнес коряво по-русски:
— Не мозно.
— А что можно? — с усмешкой полюбопытствовал атаман.
— Цай пить мозно. Пеценье есть мозно.
Атаман засмеялся и вышел в сад. В конце дорожки, присыпанной мягким рыжим песком, находилась уборная — чистенький ухоженный домик, обвешанный, чтобы отбивать дурной запах, пучками сухих цветов. Помощник командира батальона, жуя на ходу печенье, засеменил следом.
Калмыков зашел в туалет и с громким скрежетом закрыл дверь на тугой, едва влезавший в железную петлю крючок; китаец, продолжая жевать печенье, остался снаружи.
Было жарко, и по лбу у него катился пот. Неожиданно он забеспокоился, вскинул голову, застыл с напряженным блеском в глазах, в следующий миг уловил кряхтенье атамана за деревянной дверкой консульского нужника. Напряженный блеск, делавший его глаза какими-то чертенячьими, угас, лицо довольно расплылось. Он доел печенье и стал ждать атамана.
Через несколько минут он снова забеспокоился, затоптался на одном месте, хрустя мягким песком.
— Господин генерал! — позвал он, но в ответ ничего не услышал — ответом была тишина, прерываемая вскриками птиц, да тарахтеньем какой-то мелкой машиненки, проехавшей на медленном ходу за забором консульства. Китаец затоптался на песке энергичнее. — Господин генерал!
В ответ вновь ничего. Молчание. Китаец подскочил к двери нужника, ударил в нее кулаком:
— Эй! Господин генерал!
В уборной — никакого шевеления. Китаец мучительно сморщился, словно бы собирался заплакать, откинулся назад и с силой врубился плечом в дверь. Дверь устояла — была сколочена надежно. Китаец вновь врубился в нее плечом.
