Евгений Чириков - Зверь из бездны
— Чего же, туда тебе и дорога! Не забудь только, что я тебе сказала про Ипатыча!
— Дура ты!
И супруги разговорились и мало-помалу перестали беречь свою супружескую тайну.
— Для чего я замуж выходила? А? — наступала баба, сверкая глазами.
— А ты, дура, спроси вот образованных людей! Вот спроси, в том ли причина, что люди на охоту ходят!
— Нечего мне спрашивать! А только я больше не согласна… Обнимайся со своей одностволкой, а я… я…
— К Ипатычу пойдешь? Да?
Баба ушла за перегородку, и вдруг оттуда понесся глухой вой. Точно ветер в трубе завыл. Баба заливалась горючими слезами и причитала:
— И зачем только я, дура, замуж пошла за этакого… Живу: ни девка, ни вдова, ни мужняя жена!
Осип досадливо махнул рукой и сказал нам:
— Извините уж ее, дуру!
А потом подошел к перегородке, оперся на косяк двери и стал утешать бабу:
— Ну, что я, дура, сделать могу? Не от нас это, а от Бога! Подай ей ребенка! Что я сделаю, ежели не родятся? Погоди до утра: из снега слеплю… Мало одного, так двух вылеплю… Вот спроси образованных людей: они охотники тоже, а детей имеют! А между прочим, спать пора, а ты скулишь, как сука за воротами… Господам мешаешь. Иди на печь! Я сейчас и лампу загашу. Буду я ждать, покуда ты отревешься. Карасин зря палить…
Мы уже улеглись. Погасла лампа. Белая снежная ночь смотрела в два маленьких окошечка. Зашуршали по стенам и за печкой стада прусаков-тараканов, а шепот за стеной долго еще мешал нам спать. Потом и шепот стих, а вся тишина казалась пропитанной тяжелой и смешной драмой супружеского несчастия… Рано разбудил нас Осип. Чуть светало. У него все было приготовлено: и самовар, и лошадка в санках-дровнях. И отношения с женой налажены в благоприятную сторону. Это было сразу видно по лицу: умиротворенное, спокойное и энергичное. И улыбка блуждала на нем.
— Ну, скорей вставайте да и поедем!
— А разве ты с нами поедешь?
Осип подмигнул и ухмыльнулся:
— Ничего… Обошлось. В остальный раз, говорит, отпускаю…
— Как же это уговорил?
— Бабу только поцелуй покрепче, она на все согласится… Я ведь ее характер хорошо знаю… Дура, конечно, а так она баба добрая, обходительная… Снежок, господа, идет. Охота будет хорошая!
Попили чаю и поехали. Баба вышла провожать. Лицо у ней было ласковое, и она помахала нам платочком…
Когда проезжали селом мимо домика Ипатыча, Осип погрозил своим кулаком и проворчал:
— Я тебе покажу, как на чужих баб охотиться! Кобель проклятый! Право!
Мягкий, белый, как лебяжий пух, снежок, валился с небес. Лошадка пофыркивала и бойко бежала вперед. А впереди выплывал лес, точно в сказке, — весь обсахаренный инеем, заколдованный, молчаливо-таинственный…
Зимний сон[*]
Люблю я нашу русскую захолустную глушь. Может быть, это — историческое наследие от «бродячего периода» наших предков. Вероятно, отсюда же и наша исключительная страсть к охоте, рождающая особую категорию людей, готовых всю жизнь бродить с ружьем по лесам и болотам. Проживая в шумной столице, я временами вдруг начинал чувствовать непреоборимую потребность бросить все духовные ценности, убежать в глушь лесов и пожить первобытным образом, вдали от суетного мира, с глазу на глаз с матерью-Землей!..
На эти случаи у меня было заветное местечко: своя дача в лесной глуши Нижегородской губернии. Кругом только леса и бесконечная луговина вдоль извилистой лесной реки Кудьмы. Самое близкое жилье — верстах в шести. Настоящий скит для спасения души! Заберешься туда с весны на все лето и превращаешься в лесного бродягу или в Адама до грехопадения. Живешь-бродишь и начинаешь чувствовать себя не «царем природы»[309], а равноправным членом семьи всей земной твари. До глубокой осени не видишь никаких культурных изобретений, усовершенствований и завоеваний, не ввязываешься ни в какие человеческие дрязги, борьбу самолюбий, игру политических страстей и чувствуешь, как очищается душа твоя от всякой грязи, как она жадно пьет чистоту и правду природы и как окрыляется творческой фантазией первобытного человека. Да, непрочно держится на русском человеке «европеизм», сползает, как вода с гуся…
Иногда тоска по варварству нападала на меня в самый разгар столичного сезона, когда начинался самый вихрь культурной столичной жизни. Однажды я убежал в глушь под самое Рождество. Потянуло вдруг в тихую, молчаливую стихию медвежьего угла от театров, балов, маскарадов, мундиров, фраков, автомобилей, телефонов и трамваев. Подговорил двух приятелей бросить всю эту суматоху и, захватив ружья и лыжи, поехать со мной в Нижегородскую губернию, в глушь лесов, на мою дачу…
Приехали мы в Нижний под самое Рождество. Приятели с егерем и собаками поехали прямо на дачу проселочными, занесенными снегом дорогами, а мне пришлось задержаться в городе по какому-то неотложному делу. Я освободился только под самый сочельник. Чтобы выгадать во времени, я решил пробраться в свой скит кратчайшим путем: по глухой железнодорожной ветке на Арзамас можно было добраться до затерянного в лесу полустанка, а оттуда оставалось верст восемь на лыжах, ибо никаких путей и дорог к моему скиту не было. Никогда я этим путем в зимнее время не пробирался, тем заманчивее показалось путешествие…
На полустанок приехал уже под вечер, когда над лесом горела ярко-кровавая заря. Соскочил с поезда, огляделся: единственный пассажир! Поезд едва приткнулся и вновь побежал в неведомую даль, и тут я вспомнил, что мои лыжи остались в вагоне и уехали! Я закричал и замахал руками вслед удаляющемуся поезду, но, конечно, он не обратил на меня ни малейшего внимания, посылая обратно один дымный хвост из паровозной трубы. Что же теперь делать? Начальник полустанка — он же телеграфист, да сторож — вот и все обитатели на полустанке. Лыж у них не оказалось, проводить было тоже некому. Между тем, вечер заметно тускнел. Надо было или немедля идти, или остаться ночевать. Решил идти. Приблизительное направление я знал, а храбрости у нас, охотников, всегда достаточно. Не испугал даже рассказ сторожа о том, что недавно он видел волчье семейство, перебиравшееся через рельсы в ту сторону, куда лежал мой путь. Перекинул за спину кавказскую бурку, свернутую по-солдатски, зарядил ружье крупной дробью, подтянул высокие войлочные сапоги, вскинул швейцарский мешок[310] с закусками и с бутылкой коньяка и марш в путь-дорогу! Очень хотелось поскорее соединиться с приятелями и сдержать слово: быть в сочельник с ними…
Сошел с лесной просеки и зашагал прямо по снегу. Пока лес был редкий, порубленный, снежные сугробы не проваливались под ногами: поверх их была крепкая мерзлая корка — «настил», но по мере углубления в лес настил становился все тоньше и все чаще трескался под ногой, и я вяз в глубоком снегу. Сумерки сгущались. Все небо горело розовыми и фиолетовыми огнями. Верхушки сосен и елей сверкали алмазами и рубинами инея, а по низу леса уже ползал темно-синий сумрак. Красота была вокруг неописуемая. Точно в заколдованном царстве. Тишь необыкновенная! На огромных лапах сосен лежал пушистый, похожий на вату снег. Мелкие елки превратились в снежные палатки. Желтые смолистые стволы сосен напоминали колоннаду огромного языческого храма… Я был уже в чаще леса: позади, вправо и влево, колонны, только колонны. Бесконечный храм! Точно в сказке… Я шел, проваливался, боролся со снежными сугробами, с преграждавшими мне дорогу огромными лапами сосен и вспоминал все сказки детства: и заколдованный лес, и спящую царевну, и Бабу-Ягу, и Ивана-царевича, и Красную Шапочку, вспоминались и Леший, и Лесачихи, и ведьмы с чертями хвостатыми. Точно и сам я — Иван-царевич, отправившийся в поиски за чудесной Жар-птицей… Но вот я еще раз провалился и на этот раз так глубоко, что душа тревожно всколыхнулась. Бился, бился, ничего не выходит: увяз по пояс! Радостно забила душа крыльями, когда я увидал, что сосна над головой протягивала мне свою лапу. Ухватился за нее рукой и вылез. Снял шапку и посмотрел в небо: синее, темное, кое-где намечаются звездочки. Явилась мысль: никогда не выберешься из этой бесконечной колоннады! Синий туман ползал по сугробам и впереди переходил уже в густую синюю темень. Я точно ночью в открытом море без компаса. Пока бился в сугробе, было жарко, а теперь холодели и ноги и руки и по спине пробегала змейками лихорадочная дрожь… Думалось: не замерзнуть бы в этом снежном царстве! И вместе с этой мыслью покинула меня энергия борьбы, в ногах явилась страшная тяжесть, и сам весь я стал тяжелым и неповоротливым. Ледяная корочка сугробов совершенно отказывалась держать меня. Пройду несколько шагов, и снова — провал! Так прошло часа два, а конца лесу не было. Не Леший ли, ревнивый страж лесного царства, обошел меня, закружил и запутал? По моим расчетам, я давно должен был выйти из главного леса и увидать порубку и второй лес, в котором находится мой скит с приятелями. Я шел все медленней и чувствовал, что ноги отказываются повиноваться. Хотелось броситься в мягкие сугробы и заснуть. Самое страшное — это лесное молчание, затаенное и величественное молчание. Вспомнил, что егерь в городе рассказывал, что где-то в этих краях у них обложена медвежья берлога! Решил перезарядить ружье пулями: а вдруг наткнешься? Один на один, без собак, с мерзлыми руками и дрожью во всем теле, — разве убьешь медведя при таких условиях?.. Я со страхом огляделся вокруг. Надвигается ночь. Лучше выбрать удобное местечко под сосной и залечь до утра! Самому превратиться в медведя. Выбрал огромную сосну, шатром распластавшую по низу свои лапы, наломал смолистых веток и сушняка, зажег костер. Фантастическая картина: казалось, что снеговые сугробы катятся волнами, деревья пляшут и машут своими лапами, а в глубине колоннады пляшут ведьмы в розовых рубахах, взмахивая широкими рукавами. Зато там, дальше, — черная пучина… Огонь — друг человека. С ним не страшно. И я поддерживал огонь и устраивался на ночлег. Вытряс сапоги, препоясался, разостлал кавказскую бурку, осмотрел ружье, выпил коньяку. Сладостная истома разлилась по всему телу. Стало клонить ко сну. Лег на бурку, завернулся ее полой и быстро задремал…
