Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая
Степан задумался о том, что было бы, если бы он тогда послушался воеводу, смирился, не воевал с Москвой, а пошел бы походом за море…
— Славу мою ты стяжал бы тогда, — негромко сказал чужой голос.
Степан поднял голову. В глазах плыл туман. Серый свет лунной ночи сочился в башню через узкую щелку окна, высоко, у самого потолка, серебрился на паутине, сползал по плеснелым кирпичам и белелся пятном возле кованой двери. Степан разглядел бородастого, в серебряном панцире, человека, стоявшего у двери. Он сразу понял, что это Ермак.
— Ты отколь тут? — спросил Степан.
— Наведать тебя, — сказал Ермак просто. — Жалеешь ты, что не пошел добывать моей славы?
— Хо! Твоей! — усмехнулся Степан.
— А что ты гордишься, казак! Ты грабил, я грабил. Меня под топор, как тебя же, хотели, а я сбежал, да и стал воеводой — сибирские земли царю покорять… То и слава! И ты бы пошел на трухменцев…
Степан перебил его:
— Ты Сибирь воевал, а я Русь… Русь! Ведь слово какое!.. Я всю Русь хотел сотворить без бояр… народу завоевать.
— Сотворил? — усмехнулся Ермак.
— Не поспел, — сказал Разин, опять опустив голову.
— А каб сызнова жить, да снова тебя князь Семен на трухменцев послал бы, да все наперед бы ведать, — пошел бы ты добывать моей славы али опять за своей бы гонялся?.. — спросил Ермак.
— Славы моей мне хватит, а Русь без бояр сотворить — великое дело. Плаха так плаха, топор так топор, а я опять шел бы своей дорогой…
Ермак повернулся к двери и загремел замком. Разин вздрогнул, очнулся. Дверь отворилась, мерцая просветом… Ермак растаял в светлом пятне, а наместо него появился у двери Самсонка-палач.
В башне стало светлее. Утренний свет сеялся через паутину в окошко. Церковный звон доносился снаружи.
— Атаман, здорово! — громко сказал палач.
— Палача не здравствуют, черт, чтоб ты сдох! — отозвался Разин. — На кой тебе надобно здравье мое, а твое мне — на что!
Палач хехекнул.
— Шутник! Час придет — сдохну и я. А ныне, знать, твой черед: плаху велели свезти на лобное место да пыток, сказали, нынче не будет, а к плахе иных нет готовых… Стало, и мыслю — тебе черед!
— Раньше ли, позже ли помереть! — сказал Разин, не ощутив ни волненья, ни страха. — Тебе-то какое дело!
— А я вот пришел к тебе…
— С доброй вестью, как ворон! — усмехнулся Разин.
— Уважить тебе хотел — не побрезгуй, — сказал палач и поставил на пол возле Степана кошелку. — Принес я тебе кое-что…
— Угольков, что ль, горячих?
— Не смейся, — сказал Самсонка. — Такое впервой со мной во весь мой палаческий век сотворилось… Принес вот пирог горячий, гуся, да огурчик, да выпить чарку… Не обессудь, не побрезгуй! — сказал он, комкая горстью сивую бороду.
— Поминки справлять по Разину, что ли? — перебил Степан.
— Шутни-ик! — отозвался палач с угрюмой ухмылкой, поняв невеселую шутку Степана как милость и тотчас принявшись вытаскивать снедь из кошелки. — Поминки я справлю ужо… — Он замялся.
— Как голову мне отсечешь, — подсказал Степан просто.
— Не каждый день эки головы! — ответил палач. — Сек и разбойников, и дворян, и попов, довелось и боярина, а экую голову сечь на весь свет единому мне доведется: нет другой такой головы на всю жизнь!
— Ну, то-то! Гляди, секи лучше, со всем усердием! — сказал Степан.
— Шутни-ик! Ну, сила в тебе, Степан Тимофеич! Скажу, не греша, — кабы ты мне ранее встрелся…
— Кабы я тебе ранее встрелся, давно бы ты в яме погнил! — оборвал Степан. — Эй, Фролка! — позвал он. — Ты плакал, что пировал не довольно. Садись еще раз пировать! С царем не пришлось, то не хочешь ли с палачом Самсонкой — не боле погана душа, чем а царе да боярах!
— Уйди, тошно мне! И как тебе шутки на ум идут?! — отозвался Фролка, окончательно впавший в отчаянье от вести о скорой казни.
— Неужто мне плакать? На то они палача прислали, чтобы робость во мне растравить… Оплошал, кат-собака! Не оробею!
— Ошибся ведь ты, атаман Степан Тимофеич! — сказал палач. — Послушь ты меня: прошлый год довелось мне не меньше десятка посечь на Москве твоих похвалителей: был и стрелецкий десятник, посадского звания были, монах, ярыжные побродяжки, площадный подьячий один тоже был… Терзали их — боже спаси как терзали! Казнил я да думал: «Чего же они нашли в нем, в собачьем сыне?! За что свой живот погубили?» А ныне уразумел!.. Я уже девятый год палачом и казаков, бывало, казнил…
— Бывало, и казаков? — Степан посмотрел на Самсонку в упор. — А брата Ивана не ты порешил? Таков был казак, что на Дон из Польши станицы повел самовольством…
— Про царство казачье от Буга до Яика мыслил?! — обрадованно воскликнул палач, словно встретил знакомца. — Князь Юрий Олексич его к нам прислал?!
Разин молча кивнул.
— Твой братец вот, царство небесно, был дюжий казак! — сказал с одобрением палач. — Не дожил он твоего повстанья…
— Топор у тебя все тот? — перебил Степан.
Палач кивнул на стену.
— Вот там, во кладовке, во хламе. Отжил тот, иззубрился. Запрошлый год новый дали…
— Ты ныне тот извостри, — твердо сказал Степан.
Палач удивленно и вопросительно посмотрел на Степана и вдруг словно что-то понял…
— Свята твоя воля! — ответил он. — Ты ныне хозяин мне больше боярина! Извострю! Он не так-то и плох ведь, топор, да как срок ему вышел, то новый дают: три года служить топору в палачовых руках. А я извострю — как новый пойдет! — похвалился Самсонка.
Ударил церковный колокол. Палач снял шапку, перекрестился.
— К «Достойне» ударили. Не застали б меня… А ты, атаман, послушай: коли брезгуешь есть из палаческих рук, то не ешь, а в куски искроши пирожок-то! Может, в нем не простая начинка… — Самсонка понизил голос до шепота: — Молили меня испекчи тебе пирожок… Для иного кого, так я не посмел бы, а для тебя расстарался.
— Кто молил?
— Палачу нешто скажется — кто? Незнаемый мне человек умолял. Сказывали, что в последнюю радость тебе прислали «начинку»…
Разин схватил пирог и стал крошить корку. Вдруг ощутил под рукой что-то упругое, твердое… Выковырнув из теста комок, поднес к глазам. Это был крохотный плотный холщовый мешочек. На ощупь Степан узнал в нем бумагу.
— Чего то? — спросил он вдруг дрогнувшим голосом. И тотчас, сдержав прорвавшееся волнение, с прежней издевкой добавил: — На тот свет подорожная аль сатане письмо?..
Самсонка махнул рукой.
— Там уж сам разберешься, пойду…
Разин не слышал, как хлопнула тяжелая железная дверь, не видел, как вышел его странный гость. Весь потный, он торопливо дергал и теребил мешочек, облипший остатками теста, нетерпеливо рванул с края нитку зубами и дрожащими пальцами вытащил плотно свернутый листок засаленной и истертой бумаги. Степан развернул ее… От волнения рябило в глазах. При брезжущем свете, напрягая до боли зрение, Степан едва разобрал знаки бледных чернил полустертой грамоты:
«…мофеич… город Астрахань крепок… людей сошлось велико мно… беглых, татары… сякого люда… тысяч да пушек… А старых твоих есаул… Шелудяк да Красуля да Чикмаз… Аким Застрехин да Петенька…»
Степан привскочил, позабыл про железный ошейник. Цепь загремела, рванула его за горло. Он повалился назад на солому, не отрываясь глазами от смутных значков, не замечая боли…
— Фролка! Фрол! — окликнул Степан, в нетерпенье хоть с кем-нибудь поделиться. — Слышь, славные вести какие!
— Какие? — откликнулся Фрол.
Но Степан продолжал разбирать:
«…по вестям… ты в цепи… кован и мы не… весной опасались, а ныне… готовим рать… Народ с Волги… уездов и с Дона… к нам едет в… день… а как хлеб соберут еще бу… огда мы за правду… всей силой…»
— Слышь-ка, Фролка: «за правду всей силой!..» Мой-то Астрахань-город стоит! Стоит — не шатнется!..
Фрол молчал.
Разин вчитывался еще и еще раз в слепые, стертые строки, силясь заполнить в уме белые пятна…
— Рать великую копят… В день и ночь к ним народ идет, слышь!..
— Ну и пусть!.. — охладил его Фролка. — Тебя, что ли, выручат с плахи?!
Степан поднял голову, что-то хотел ответить, но, словно забыв о Фролке, снова впился глазами в письмо…
Он ожил. Казалось, что измученное пытками тело вдруг снова исцелилось от язв и рубцов: кожа не саднила, кости не ныли…
Значит, бояре туда не успели дойти, устрашились… В Паншине Федор Каторжный, а может, теперь уже он и вышел на Волгу. Может, опять идут уж в Царицын, в Камышин… Может, уже поднялись вверх…
Разин весь обратился в жаркое желание жизни. Вот снова бы вырваться да полететь над Русью, с астраханцами двинуться вверх! Железный ошейник давил горло, казалось — вот-вот он задушит. Степан сам был готов от бессилья и бешенства взвыть хуже Фролки… Боль сжала грудь. Не смерти страх — жажда новой борьбы охватила его до дрожи во всем существе. Не всюду еще по Руси виселицы да плахи. Не всюду палач Самсонка да царь задавили народ — нет, не всюду. Знать, есть еще вольные люди и вольные земли. «К ним бы порхнуть на Волгу, да оттуда, как стая орлов, на Москву… На Москву!.. Не оплошал бы теперь, разыскал бы дорогу!» — дрожа от волнения, думал Степан.
