Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах)
Неуютно вдруг сделалось на душе; Аскольд не стал брать как всегда крутой подъем узвоза сильным галопом, а неожиданно для рынд завернул повод узды на лошадиной морде. Проехали небольшой, насквозь просматриваемый лесок, — старший над телохранителями сразу выдвинулся на караковом жеребце вперёд, увлекая за собой трёх рынд. Оказавшись на берегу могучего Днепра, встали по одному с боков, спереди и сзади великого князя, со всех сторон защитив от предательской стрелы…
Ещё свежо в памяти нападение на Дира жреца Мамуна, которому успел отсечь мечом голову дружинник Кузьма прежде, чем тот занёс над киевским соправителем охотничий нож Чернодлава.
Аскольд довольно улыбнулся, разгадав манёвр старшого, но вежливо указал ему отъехать на полшага, чтоб не мешал обозреть раскинувшийся простор.
Кровавые полосы в реке заставили князя вспомнить береговые сигнальные огни, когда под шум народа, воспользовавшись всеобщей паникой, древлянский жрец сумел благополучно скрыться.
«Где он сейчас, жадный до крови зверь?… И, видимо, останется загадкой — как сумел вложить в руку Мамуну нож? Почему хотел убить брата?… — подумал Аскольд. — И правильно предупреждал меня и Дира отец, когда говорил о непредсказуемости поведения жрецов, об их гордости и себялюбии».
Волна ненависти сдавила грудь: «Их воля, каждые вечер и утро бросали б в кровавые воды Днепра молодиц и младенцев, переводя постепенно наш род…»
Этот вывод как-то естественно пришёл на ум и ужаснул своей неожиданностью и простотой…
Солнце скрылось совсем, в днепровских водах лучи его отыгрались, потянуло с низин прохладой, и начало заметно темнеть.
Аскольд поднял голову: на капище Перуна ещё сильнее запылали жертвенные костры… Возникли в памяти ярко горящие свечи на золотых поставцах в византийских монастырских церквах, красиво разукрашенные иконы и высокие своды, которые заканчивались расписанными, парящими на крыльях в голубом просторе белыми фигурками с нежными личиками. Сведал потом от попов, что это посланники Божьи — ангелы…
И лепота блестевших на солнце куполов, устремлённых в небесную синеву, завораживала. Знал, что не лежала душа брата к этой красоте, но всё равно злился, когда тот налево и направо раздавал приказания сдирать откуда можно золотые пластины или же ломать и курочить написанные на досках лики христианских святых.
Но приходилось молчать…
«Кто они, ангелы — посланники Божьи?… О каких мучениях Иисуса Христа поют священники?» — в первый раз задал себе такие вопросы Аскольд.
Появилось желание услышать ответы от Кевкамена, который пожелал вернуться в Киев… Хотел позвать, но раздумал…
А наутро и эти вопросы, и это желание показались архонту кощунственными. Встав в середине третьей стражи[180], повелел изловить трёх белых и трёх черных петухов. Собственноручно отрубил им головы на кумирне Перуна и бросил в огонь.
«Уж серпень давно на дворе. У славен ильменских, к кому укатили купцы с Никитой, зовётся этот месяц заревом, а по-древлянски — зарничник… Надо что-то делать с древлянами-то! Молодцы, помогли в походе. Правда, не всё ещё вернулись… Несколько тыщ в войске у Дира. Есть погибшие… Но мало их. Ведь мы почти в сражениях не были… И не дожидаясь, покуда возвратятся остальные древляне, будем решать… После дожинок мужиков наших и ихних, способных лес пилить и избы рубить, отошлём на Припять. Сегодня соберу вятших[181], и потолкуем…» — раздумывал Аскольд, направляясь после жертвоприношения в поле. Без коня, пешком… Хотелось побыть одному.
Рынды уже так наладили охранение, что не мешали.
Утро зачиналось, но солнце ещё не всходило. Со стороны леса, где находились княжеские пасеки и где две недели назад сам заламывал соты в ульях, чтоб соседние пчелы не повытаскали весь мёд, появились на небе белые полосы. Поминутно сверху и снизу они голубели, а по бокам проступала алость. Но кругом — в воздухе, на полях и лугах, на реках и озёрах — давно царил хорошо различимый мир: отчётливо виделись росы на травах, прибрежные камни в водах, и ощутимо веяло свежестью, ещё не напоенной ароматами цветов. Гомонили птицы, но невидимые глазу.
«Дожинки-то завтра… Хлеб в колосьях ядрён. Зелёные покосы на лугах прошли хорошо, пока мы с ратным делом управлялись… Не подвели старики, мальцы да бабы. И слава Велесу, защитил скотину, не дал пролиться сеногнойкам[182]… Будем с кормом зимою. Да запасёмся ячменём и овсом… Скоро помочи, хватит поделиться и с приблудными», — рассуждал далее киевский князь.
О «помочи» вот какой думал Аскольд.
Обычно это работы, предпринимаемые всем миром в пользу вдов и сирот. Они наступают после посева озимых — восемнадцатого августа. В этот день говорят: «На вдовий двор хоть щепку брось».
На сходках селяне косят сено, сжинают хлеб, удобряют поля, рубят дрова, молотят снопы. Все труды — сеновницы, полотушки, потрепушки, супрядки, назьмы, дровяницы — заканчиваются общим застольем и весельем. С хлебом-солью, пирогами, калачами и брагой.
Хорошо веселятся!
А после застолья к вечеру девицы да парни идут на пожню и погоду на ближайшие дни узнают: крикнут громко, если эхо далеко — то ведрие, а если близко — к дождю.
Добротное время!
Аскольд идёт по полю, сворачивает к яругу в надежде найти на его дне чистый родник. Сегодня половина серпеня и нынче все будут поить своих лошадей чрез серебро, то есть положив что-нибудь серебряное в воду.
«Вроде пятнадцатый день месяца зачинается ясно, — подумал князь, — значит, светлым должен быть вресень[183] или же рюин-летопроводец; шуба за кафтаном из сундука потянется, да тёплые деньки её снова уложат, и встреча овсяным хлебом матушки-осенины[184] придётся на краснопогодье…»
Родник точно отыскался: он выбивался из-под вывороченного корневища начавшего засыхать дерева. Аскольд напился, поднялся с колен и — о, чудо! — на фоне уже чистого голубого неба наверху увидел красивую женщину в восточной одежде.
«Да это же бывшая наложница Дира, теперь жена дружинника Кузьмы… Деларам! Откуда только взялась?! — удивился Аскольд. — Как вернулся с похода, ещё ни разу её не зрил. Что надобно?…»
— Скажи, ты искала меня или так просто повстречала? — спросил Аскольд.
— Великих князей так просто не повстречаешь… Я давно хотела поговорить с тобой, княже, да случая не было… А тут усмотрела, как пеший в поле пошёл, я за тобой… На рынд своих не сердись, узнав меня, они позволили подойти поближе… Аскольд, ответь мне, жив ли Кузьма?
— Успокойся, жив.
— Благодарю. А почему он не в Киеве, не спрашиваю, дабы ни в чем меня не заподозрил… Я не без твоего и Дира ведома перебралась из лесного терема на Угорскую гору, куда селятся, когда приезжают торговать и мои сородичи-печенеги, и угры, и хазары. Узнала, что жив Кузьма, и слава Гурку, — молитвенно сложила руки ладонями внутрь, поднесла к лицу и, помолчав, снова спросила: — А как здоровье твоего брата?…
— Думаю, Диру здоровья не занимать.
— Истинно… — засмеялась, и глаза её плутовато заблестели.
«Так кого же больше любит эта женщина?» — выбираясь из яруга, подумал Аскольд. Встав рядом, взял её руки в свои. Заметив, как слегка переломилась от удивления выгнутые дугой насурмленные брови, воскликнул довольно громко:
— Я рад, что в ясное утро вижу тебя, Деларам!
Солнце внезапно озарило лучами поле; кто-то из рынд, видно, спугнул серую куропатку, она бешено захлопала крыльями, ударилась вбок и полетела к берёзовой рощице, белеющей на обочине хлебной равнины.
— Великий князь, мне как подданной, подобает польстить тебе и сказать, что тоже рада, но радость моя без меры, я счастлива; да, теперь, получив добрые вести, говорю именно так, но, идя сюда, чтобы с тобой повстречаться, сердце моё трепетало, как крылья только что потревоженной птицы. Вдруг бы узнала, что-то случилось с братом твоим и его гриднем…
«Наверное, бывшего владетеля и нынешнего мужа она воспринимает как одно целое… И они дороги ей одинаково. Но позови я к себе, и она пойдёт… Вон сколько лукавства в печенежских глазах… Степнянка!»
Нет, не угадал Аскольд… Позвал бы, да не пошла даже под страхом смерти к нему Деларам. Правда, голову Кузьмы она уберегла от меча ката по велению Дира, которого любила и, видно, любит, но такое же сильное чувство к дружиннику тоже переполняет её сердце. Что ж, по натуре своей она всё-таки остаётся вольной дочерью вольных степей… Вольной, а не продажной!
Она поблагодарила ещё раз князя и, сказав, что хотела бы и сама испить из родника, стала спускаться вниз… Перемену во внутреннем состоянии Деларам сразу ощутил Аскольд и пожалел эту странную женщину, оказавшуюся в трудном положении, неопределённом и двойственном, к тому же гордую, рождённую не от простого человека, а боила, в живых близко приближенного к хану.
