Валерий Кормилицын - Держава (том второй)
А скорее всего, ушёл в воспоминания…
Воспоминания того времени, когда сын был маленький, а он молод и силён… И вся жизнь ещё была впереди…
На старческих губах проступила нежная, вымученная улыбка… И закрыв глаза, он начал страдальчески качать головой…
Но слёз в его глазах больше не было. Последние слёзы он только что выплакал… И остались лишь воспоминания…
Вот эти ордена… Зазубренная шашка… Простреленный пулей бинокль.., — составляли ПАМЯТЬ…
Отдав честь этому несчастному, на глазах постаревшему человеку, Аким вышел, и прислуга, вытирая слёзы, тихо закрыла за ним дверь.
Он не видел, как седой офицер достал из шкафчика свой боевой револьвер и задумался, покачивая в левой руке орден, а в правой — револьвер.
Глаза его вновь стали сухи, отрешённы и пусты.
Время замерло.
Сколько он так простоял: минуту, час или целую вечность, одинокий старик не знал, но вдруг с яростью отбросил наган, осознав, что пока он ЖИВЁТ И ПОМНИТ — ЖИВ И СЫН…
Приехав домой, Аким сменил форму на синий, в драконах, халат и мягкие верблюжьи туфли. Глянув в зеркало и чертыхнувшись, поменял драконий халат на посконно русский: жёлтый, в зелёно–коричневых, блеклых, гороховых стручках.
«Как я ненавижу этот китайский фольклор, — взяв томик Брюсова, лёг на мягкий диван в своей комнате и тут же, уронив книгу на живот, сладко задремал, успев подумать, что завтра вечером следует наведать полк.
Наездившись с маман по портным и магазинам воинских аксессуаров, вечером, по вчерашней задумке, Рубанов направился в полк.
Несмотря на то, что с довоенных времён осталось несколько комплектов униформы, нарядился в солдатскую шинель с погонами поручика.
Миновав часового в гренадёрке, а не папахе, как привык в Маньчжурии, поднялся на второй этаж, козырнув по пути незнакомому юному подпоручику, вытянувшемуся перед ним по стойке смирно, и затем побежавшему в собранскую столовую с докладом.
В церкви Благоверного великого князя Александра Невского витал таинственный полумрак, с редкими маячками свечей.
Склонив голову перед иконой Святого Князя, Аким перекрестился и зажёг тоненькую свечечку, что лежала на столике в связке других свечей. Шепча молитву, он глядел в строгие и всё понимающие очи Воина и Святого, а маленькая свечечка теплилась слабым живым огоньком, согревая и успокаивая душу.
— Крепись, сын мой, и Бог поможет тебе, — подошёл к нему батюшка.
Не успел Аким выйти из церкви, как попал в объятья Гороховодатсковского.
— Вы уже поручик, господин Рубанов, — выставил своё плечо с тремя звёздочками на погоне. — Догнали меня. Офицеры ждут, — потащил его в собранскую столовую. — Сегодня чествуем тебя, Аким, а Зерендорфа мы никогда не забудем, — вошли в просторный зал.
— Смир–р–но! — скомандовал генерал Щербачёв, и офицеры поднялись со своих мест. — Минута молчания, господа, в память нашего товарища, поручика Зерендорфа, — склонил он голову, а за ним и все офицеры.
— Да отчего вы в солдатской шинели, господин поручик, — подошёл к Рубанову после генерала, полковник Ряснянский и пожал руку. — Ну вот, человеком стали…
Следом, поочерёдно подходили офицеры полка. Аким даже растерялся от такой встречи.
— Примите у поручика шинель и шашку, — велел вестовому капитан Лебедев и замер, разглядев на шашке анненский темляк. — Вы настоящий герой, Аким Максимович, — не успел до конца произнести отчество, как замер от переходящего в восторг удивления, увидев три ордена на груди поручика.
— Вот, господа, как воюют павловцы, — с почтением повёл Рубанова на почётное место, рядом с собой и генералом, полковник Ряснянский. — Шампанского! — подождал, когда собранская прислуга нальёт в бокалы офицеров шипучий напиток. — Сушим хрусталь за кавалера Рубанова, — взял в свои руки руководство встречей. — Пьём стоя.
Офицеры, с криком «ура», повалили к Акиму чокаться бокалами.
— За Владимира–маленького, господа, — предложил следующий тост Ряснянский. — У меня тоже есть, но без мечей, — когда выпили, сообщил он. — Теперь — за Владимира–большого, коим награждают с генеральского чина. Шампанского всем.
— Что за «большой?» — спросил у полковника Рубанов.
— Владимир 3‑й степени, — мечтательно закатил тот глаза и через секунду закричал: — Песенников сюда и полковой оркестр… наступает старинная полковая традиция пиршеств, — возвестил он.
Генерал, попрощавшись с офицерами, и ещё раз пожав руку Акиму, счёл за благо пораньше покинуть торжественный ужин.
— Господин поручик, с вас и начнём, — обратился к Рубанову старший полковник. — Надеюсь, поручик Гороховодатсковский, в своё время, довёл до вашего сведения церемонию чествования.
Аким утвердительно кивнул головой.
— Тогда в центр!
Чётко печатая шаг, Рубанов направился в середину зала, где расположились песенники, и вытянулся во фрунт. Затем, с низким поклоном взяв с подноса стакан водки, сказал песенникам:
— Ваше здоровье, братцы, — и под гром полкового гимна осушил его одним махом.
В этот момент, солдаты, делая серьёзные лица, подхватили Акима, больно задев рану, и подняли в положении «смирно» над головами.
Рубанов помнил, что «наверху» полагалось выпить бокал «вдовы Клико», что он и исполнил, стараясь не показать боль от раны.
Затем песенники стали весело исполнять «чарочки» в честь офицеров, по очереди выходящих на середину, и выпивающих прежде водку, а «наверху» — шампанское.
Пока ещё никого не уронили. Оркестр без конца исполнял туш, а песенники, тоже прилично остограмившись, вопили батальонные песни.
Постепенно начинался полковой бедлам.
«Куда там Собинову с его репортажем из жёлтого домика, — хмыкнул Аким, расслабившись и с удовольствием наблюдая, как песенники подхватывали на руки и поднимали наверх уже по несколько офицеров, произносящих там сумбурные спичи, и при этом, стараясь, перекричать друг друга. После окончания их заумных речей, Ряснянский командовал: «На ноги!» — и офицеров бережно опускали на пол, тут же поднимая следующих.
Пили за всё. Даже за жареных маньчжурских кузнечиков.
Ночевать, разумеется, Аким остался в казарме.
Утром, вернее днём, в канцелярии полка он написал рапорт об исходотайствовании отпуска.
Дико больной полковой адъютант — не Эльснер, получивший штабс–капитана и принявший роту, а поручик Буданов, понёс рапорт на подпись Щербачёву.
В результате, Рубанов отбыл в полугодовой отпуск для поправки здоровья.
Отпуск!
Лёжа на диване, Аким просматривал газеты, узнав, что русский консул получил из Порт—Артура письмо, сообщающее подробности относительно употребления японцами особого снаряда в форме сосиски, который они бросают в ретраншемент, где он рвётся и издаёт такое зловоние, что солдаты падают в обморок.
«Врут, — решил Аким. — Просто корреспондент в казарму зашёл, когда нижние чины дружно сапоги сняли… И портянки на просушку развесили. Вот офицер и нагородил ему ерунды для смеха. Ага! Занимательная статейка: «Концерт Зигфрида Вагнера возбудил оживлённые толки в музыкальном мире, прессе и публике. Общее мнение, что сын великого Рихарда и внук Листа не унаследовал выдающегося музыкального таланта. Композитором он оказался посредственным, но дирижёром превосходным». — Следует Ольгу в театр пригласить. Заслужила дама… Жаль, Натали далеко», — потянувшись, вновь уткнулся в газету: «Мукден. Вчерашний день прошёл спокойно. Японцы не пытались наступать. Ночь прошла без канонады. Погода стала холоднее». — Ясное дело, ноябрь на дворе, — взял из вазочки конфету, и вновь уставился в газету: «Японские власти озабочены обеспечением для армии тёплой одежды. Каждому солдату выдана шуба с большим меховым воротником, тёплая шапка, наушники и две пары сапог. Из Японии высылается большое количество переносных печей». — Ояму не сравнить с Куропаткиным. Наши ползимы в шинелях на рыбьем меху ходить будут, и гаолян в кострах жечь. Зато к лету полушубки и печки подвезут, — иронично покачал головой на подушке. — А полковник Яблочкин нам бесконечно твердил, что царь требует от офицеров с любовью и вниманием относиться к нижним чинам, с сердечностью вникать в их нужды и приближать к себе. Лучше об искусстве почитать. Чего у нас в Питере ставят? Та–а–к: «Сегодня в театре Комиссаржевской в первый раз шла пьеса М. Горького «Дачники». Театр был битком набит, несмотря на громадные цены. В зрительном зале весь литературный и журнальный мир Петербурга…», — бросить бы туда японскую бомбу–вонючку… Люди воюют, а эти по жёлтым домикам или театрам шляются, — продолжил чтение: «Пьеса проникнута искренней тоской по лучшей жизни. Её недостаток — калейдоскопичность: слишком много фигур, сцен. Всё это толчётся и недостаточно организовано в драму». — Опять война: «Хуаньшань. 11‑го ноября. По всему фронту нашими охотничьими командами произведена разведка в сторожевых охранениях неприятеля. Разведка оказалась удачной. Каждой команде удалось захватить пленных». — Ну вот. Дело другое. Пусть Дубасов с братом ордена зарабатывают, — отложил газеты и задумался о Натали. — Ну почему в жизни всё складывается наоборот… Мечтаю об одной, а рядом та, о которой мечтают другие, — расстроившись, вновь поднёс к глазам газету и прочёл: «Петербург, 12 ноября. В виду наступившего 50-летия Севастопольской обороны, газеты приводят число живых участников этой славной защиты. Осталось в живых: 108 офицеров и 2000 нижних чинов». — Совсем мало… Через полвека и нас станут подсчитывать… Не знаю, войду ли в число последних 108 живых офицеров русско–японской войны. Что там ещё? «Нью—Йорк. (Рейтер). У приехавшего на всемирную выставку японского принца Фушима украдены в отеле драгоценности на 5000 долларов». — Это ему за мои утерянные денежки боженька отомстил», — на этой пафосной мысли, уронив на пол газету, крепко уснул, всё ещё ожидая во сне японского артобстрела или нападения гвардейской дивизии из армии генерала Куроки.
