Булат Окуджава - Путешествие дилетантов
Тетенборн. Ах, ты считаешь меня… что я, не убив пару-другую этих самых, не гожусь в рыцари? Ну и скотина же ты, Берг!.. Ты все у меня отнимаешь! Пусть Лавинюшка-королевочка расскажет всем, как ты, бывало…
Киквадзе. Прекратить!..
Но тут же смутился и забормотал мягко, понурясь: «Невозможно… невероятно… сирцхвили… сацхали[12]… генацвале…»
И так он твердил все это, покуда Мятлев выбирался из-за стола, торжественно раскланивался с пирующими, и это все летело ему вслед, покуда он выходил из комнаты на жаркий, залитый солнцем балкон, где господин ван Шонховен, картинно раскинув объятия, ждал его, прислонясь к перилам.
Затем получилось как-то так, что прекрасная Мария Амилахвари успела опередить Мятлева и, по обыкновению кротко улыбаясь, повела Лавинию в дальние комнаты, и Лавиния все время оборачивалась и махала князю ручкой, покуда не скрылась за дверью. В столовой продолжал бушевать, и плакать, и молиться Коко Тетенборн, отвергая увещевания господина Киквадзе, а рядом с Мятлевым возник мрачный Мишка Берг, впрочем, уже не Мишка, а капитан Берг, в белоснежном мундире, забрызганном крупными каплями имеретинского…
– Вы не слушайте эти глупости о золотом оружии, – сказал он, – это ведь ничтожная условность… Раньше я испытывал неудовлетворенность жизнью, как это обычно водится средь нас, а нынче испытываю отвращение к себе самому… Вы спросите почему?
– Вздор! – сказал Мятлев. – Нужны мне ваши покаяния.
– Я завидую вам, – сказал Берг трезво и твердо. – Но как вы можете жениться на нашей Лавинии при живом муже? Или вам и это сойдет?.. А может быть, лучше бежать за границу?..
– Не приставайте, – лениво отмахнулся Мятлев, – неужели нужно было проехать две тысячи верст, чтобы снова объясняться с вами?!
– Я не сержусь, – вздохнул капитан, – я пережил такое, что ваша ирония ничего не значит в сравнении с тем, что я пережил…
Здесь, на ярко освещенном балконе, еще явственней было видно, что Берг уже давно не тот: резкие, многозначительные морщины пересекли его обветренное, выгоревшее лицо, и в светлых зрачках пребывало спокойное, привычное военное безумие. Он слегка сутулился и поеживался, и в голосе его звучали едва уловимые прощальные интонации.
Лавиния выглянула на балкон.
– Вы здесь? – спросила Мятлева с тревогой. – Слава богу! – и снова исчезла.
– Вы не слушайте эти глупости о моих любовных вожделениях, право, – сказал Берг. – Коко в своем репертуаре…
– Не приставайте, – попросил Мятлев, – ну что вам стоит?
– Уж сколько я его бил, – продолжал капитан, – а с него как с гуся вода… А вам я завидую: как вы решились умыкнуть Лавинию! Я бы никогда не посмел, потому что ну, умыкнул, а дальше?.. Дальше-то что? Пожалуй, лишь Барнаб не стал бы задумываться, как поступить…
Мятлев. Всякий раз слышу это непонятное имя. Это кто, великан из сказки?
Берг. Барнаб Кипиани – сорвиголова, бедный князь, да они все тут бедные. Выше меня на две головы. Ну, благородный разбойник, что ли… Ну, этакий вчерашний красавец, друг Марии, вернее, друг ее погибшего жениха, гнет подкову, не терпит возражений…
Мятлев. Достаточно, благодарю вас…
Берг. Так вот, Барнаб не стал бы раздумывать, а вы?.. Дальше-то что?.. Или вы хотите дождаться, когда ваша пассия кинется в Неву?.. Так ведь Невы-то здесь нет…
И получил пощечину.
Мятлев потер ладонь о балконные перила и сказал с улыбкой:
– Я к вашим услугам, капитан Берг…
– Князь! – крикнул Берг. – Я сказал гадость?.. Это вино!.. Я скотина. Меня несет и несет… Я люблю вас!.. Вы не поняли!.. Я готов… но вы не поняли. Когда я пью… Прощать нельзя, конечно! Но старая дружба… Петербург… я уже был убит… воскрес! Я готов, вы не подумайте, нет, нет… я готов! Я просто подумал, что же дальше?.. По-дружески, как брат… А получилась гадость… Я могу встать на колени, при всех!..
– Убирайтесь, Берг, с вашими извинениями, – сказал Мятлев. – Я удовлетворен. Убирайтесь.
Берг поклонился и пошел в столовую, тяжело переступая.
«Действительно, – подумал Мятлев, – что же дальше? Вот скотина!»
И он отправился по раскаленному балкону в ту отдаленную прохладную полутьму, где должен был повторить печальный свой вопрос, оживший вновь. Едва ступил в комнату, как навстречу выбежала Лавиния.
– Дело плохо, князь, – всхлипнула она, припадая к его груди, – сдается мне, что за нашей спиной готовятся какие-то козни… Я же просила вас не обольщаться раем. Какое вы дитя, однако!.. – И закрыла глаза, сгорая в его руках, и уже оттуда, насладившись прикосновением к нему: – Впрочем, может быть, это только мне кажется…
Что-то все-таки происходило, что-то тайное, скрытное, неподвластное робкому разуму, что-то такое, что, скопившись, все-таки начинало просачиваться, пробиваться сквозь ветхие надежды на вечный покой. Хотя здравомыслящие люди относили все это на счет особенностей тифлисского июльского полдня, когда раскаленные волны, окруженные влажным паром, набегают на все живое и вдруг замирают и лишь лениво сочатся изнуряющим потом и остатками здравого смысла, и поэтому единственное спасение для непосвященных – это стремительное отступление в горы, в прохладу, ибо и от вечеров ждать нечего: они не приносят облегчения, лишь в глубине толстостенных домов, в самой их середине, еще возможно не потерять остатков рассудка, хотя длительное неподвижное высиживание в полумраке – разве не унизительно?
– Вот почему, мои милые, – сказала Мария Амилахвари, – мы должны немедленно отправляться в Абастуман, или в Манглис, или в Кикеты… или хотя бы в Коджори… Старики пророчат губительную сушь…
«Что же вас могло напугать в этой невинной попытке спасти нас от тифлисского солнца?» – спросили глаза Мятлева у Лавинии.
«Да я вовсе и не испугалась, – ответили ее глаза, – просто нас разморило, и мы перестали замечать друг друга…»
– Хорошие фаэтоны повезут нас по горной дороге, – продолжала Мария. – Едва мы отъедем от Тифлиса на две-три версты, как будем в полной безопасности… Вот еще далеко до вечера, генацвале, а наш богатырь Киквадзе уже хлопочет обо всем.
«Не слишком ли много опасений по поводу духоты?» – молча поинтересовалась Лавиния.
– Как жаль, что Амирана нету с нами, – сказала Мария, – когда мне было совсем немного лет, он брал меня на руки и нес в экипаж, и в пути я всегда сидела у него на коленях, ни о чем уже не заботясь, кроме одного, и спрашивала его: «Почему мы поднимаемся к солнцу, а становится прохладнее?» «Да потому, – отвечал он, – что жара не может удержаться на склонах гор и скатывается прямо в Тифлис…» Я долго в это верила… – И Мария Амилахвари, шурша черным платьем, спокойно отправилась прямо в полдневное пекло.
75
«20 июля…
…и, просыпаясь по ночам, я слышу, как течет Нева… Мария Амилахвари родилась в 1824 году. Эта двадцатисемилетняя женщина, не прилагая к тому усилий, с первого же дня знакомства с нею внушила мне уверенность в справедливости моих действий.
Она ни о чем не спрашивает, но я, словно пав перед ней на колени, рассказываю ей всю мою жизнь, и не свожу с нее при этом взгляда, и не удивляюсь, что мне хочется раскрыть все это перед нею. Молюсь ее голубым глазам, припадаю к ним, как к спасительному источнику, вслушиваюсь в ее вздохи, и ее редкое «равкна[13], генацвале» наполняет меня светом. В иных устах это могло бы прозвучать как слабость, но в ее – всегда как согласие с природой. Воистину, там где-то мечется законный владелец господина ван Шонховена, но… равкна, и госпожа Тучкова неистовствует, видя себя поверженной; и Коко проливает бессильные слезы; и Грибоедов лежит в грузинской земле; и Александрина вновь надеется на спасение, потому что равкна, равкна, равкна, генацвале… Неумение переносить несчастье – самое великое из несчастий, сказал Бион. Мы учимся этому умению торопливо и неумело всю свою жизнь, только с возрастом достигая лишь некоторого совершенства. Однако Мария несравнима с нами. Природа сама сочла возможным не утомлять ее длительным постижением этой истины и раскрыла перед ней свои тайны уже сейчас. Поэтому она так царственна, так спокойна, так великодушна и так терпелива. Я заглядывал в ее комнату, в ту самую, в которой она читает редкие ленивые письма от Амирана, вздыхая об этом старшем брате как о младшем, в ту самую комнату, где она перечитывает письма погибшего своего возлюбленного и где не держит его портретов, всегда лишь искажающих память о нем… «Да вы фаталистка! – сказал я ей однажды. – Вот она, цена вашему равкна: мы не смеем жить по своим прихотям, и вечно чья-то тягостная длань тянется к нашему горлу, и всегда опасности выпадают на нашу долю!..» Она тихо засмеялась, погладила меня по голове, как шалуна, своей маленькой ладонью и сказала: «Нет, генацвале, надо себя защищать, и спасать, и уважать… Это «равкна» не о том, что на тебя свалилось, а о том, что ты вынужден совершить, равкна, моя радость…»
